Иван Родионов - ДЕТИ ДЬЯВОЛА

Липман подметил это настроение и не ошибся.

Не успел под вялые рукоплескания сойти со своего места председатель, как Липман, сидевший на самом крайнем стуле справа, подняв голову, увидел женщину или девушку, сбросившую с себя дорогое манто и уже совершенно голою, видимо, привычной поступью поднимавшуюся по ступенькам эстрады… Она была очень молода, очень хороша, высокого роста и великолепно сложенная. На столе она легла на спину, головой к подножию статуи сатаны. Поза ее была до крайности цинично-бесстыдная… Тотчас же звезда, многосвечники и статуя сатаны осветились множеством кроваво-красных лампионов. Дьяволица тоже была точно только что искупавшейся в ванне из свежей крови. Козлиная голова статуи со слегка разинутой пастью и прикушенным языком, с глазами из крупных аквамаринов, казалось, похотливо взирала на распростертую красавицу. Старички столпились около женщины и со страстью целовали ее ступни, голени и колени.

Только тут Липман догадался, для чего и зачем очутился в этом собрании стариков сравнительно молодой еврей с длинной, крученой бородой и пейсами.

Он уже стоял перед эстрадой и при помощи двух из присутствовавших облачался в священнические христианские одежды.

На нем было полусвященническое, полуепископское облачение: стихарь, епитрахиль, набедренники, поручи и риза с вышитой на спине золотом рогатой козлиной головой – все черное, на груди перевернутое золотое Распятие, на голове митра, усеянная драгоценными камнями и увенчанная пятиконечной звездой, а в руках трикирий и дикирий.

Откуда-то появившаяся золоченая чаша, судя по форме, несомненно, одна из тех, которые употребляются христианами при совершении св. Евхаристии, оказалась в руках голой женщины. Она приставляла ее сперва к соскам, потом между грудей, к животу и, наконец, поставила промеж раздвинутых ног…

Двое из тех, которые помогали бородатому еврею одеться в священнические одежды, нарядились дьяконами. В руках у них были кадильницы.

Началась черная месса.

Она сплошь состояла из возгласов и песнопений, в которых в самых грубых и кощунственных выражениях поносились имена Иеговы-Адонаи, Его Сына – Христа, Божией Матери, святых. Все присутствовавшие хором присоединялись в этим страстным проклятиям, славословили и призывали сатану, называя его своим отцом и богом. Проклятия Бога и призывы сатаны произносились с такой серьезностью, убежденностью и искренностью, что Липману иногда становилось жутко.

Раньше он много слышал о люциферианах, сатанистах, о черной мессе, кое-что об этом читал и сейчас от такой мессы ожидал чего-то большего, чем увидел на самом деле. Впрочем, она длилась недолго. После ее окончания, голая женщина, к ногам которой с возбужденными лицами снова толпой потянулись присутствовавшие, быстро исчезла; лампионы на статуе сатаны и многосвечниках погасли.

Липман вздохнул свободнее в надежде, что этим все и кончится и его отвезут домой, но на этот раз он ошибся.

Настроение сборища, значительно повысившееся при виде голой женщины, теперь перешло в лихорадочное.

Торопливо, нервно были сдвинуты к стене стулья. Перед эстрадой, на низком, черном постаменте поставили ярко блестевший большой серебряный таз и на нем серебряный же пузатый кувшин такой формы, какие употребляются в восточных странах, с перехватом у узкого, длинного горлышка и с широким, разлатым отверстием в виде разинутого птичьего клюва.

Между эстрадой и постаментом с тазом и кувшином появилось высокое, с мягким сидением, сплошь обитое малинового цвета бархатом, детское креслице с локотниками и с поперечной перекладиной впереди.

Липман недоумевал.

Ему вручили листок, объяснив, что он вместе с другими должен беспрерывно читать по нем. На листке было отбито машинкой несколько строк латинским шрифтом. Липман сразу разобрался, что это был на древнееврейском языке короткий призыв-мольба к дьяволу, чтобы тот сегодня осчастливил своим появлением верных, избранных сынов.

К Липману приблизился Дикис, удививший его выражением своей уродливой образины. Она была взволнованная, почти растерянная и даже благоговейно-растроганная. Липман никогда бы не мог допустить, что людям дикисовской духовной структуры доступны такие чувства. Мэтр ласково и фамильярно взял своего ученика под руку и отвел в сторону, к самой стене.

– Поздравляю вас, Липман. На вашу долю выпала невиданная честь и редкое счастье, – значительным шепотом, скороговоркой заявил он. – Здесь вы видите самый цимис великих посвященных, для этой цели съехавшихся со всех концов Европы. Только я один из Америки. Мы все, здесь находящиеся, нашей службой особенно угодили отцу нашему и настолько приятны и близки ему, что он снизошел до наших молений и обещал сегодня сам персонально явиться к нам… посетить нас…

– Как? Сам появится здесь? – с сомнением в тоне переспросил Липман.

– Обещал. Значит, будет. Он всегда держит свое слово, всегда верен своим обещаниям. По нашим усиленным мольбам и во внимание к вашим большим заслугам, он соблаговолил допустить и вас в наше собрание… Я предупреждаю вас, чтобы все, что произойдет на ваших глазах необычайного, не смущало и не страшило вас. Дурного для нас ничего не будет и быть не может. Ещё раз поздравляю вас с великой честью…

Ученик не нашелся еще что ответить, как учитель потащил его к эстраде.

Хотя предшествовавшие объяснения и откровения Дикиса и поколебали атеизм Липмана, но и не вселили в него веры в Высшие Силы. Поэтому к возможности появления дьявола он отнесся скептически и успокоился на мысли, что вся эта шутовская затея не более и не менее, как одна сплошная мистификация.

Как это началось, Липману особенно ярко врезалось в память. Этого он никогда не забудет.

Один из присутствовавших – высокий, очень худощавый, с резкими мефистофельскими чертами лица, откинув фалды своего фрака, сел за рояль, стоявший у правой стены, сбоку эстрады. Тронул клавиши… Слева направо пробежал их пальцами до самого конца, высоко подняв руку, похожую на птичью лапу, решительно взял один аккорд и как делают некоторые профессиональные артисты, тряхнул головой… И полилась мелодия, тихая, отзывающаяся чем-то древним, мистическим, странно чарующим и прекрасным… Все, схватившись рука с рукой и образовав сомкнутый круг, бормоча слова призыва, покачиваясь в такт мотива, пошли вокруг таза с кувшином. В первые минуты эта процедура показалась Липману детской, шутовской. Однако, он вместе со всеми своими партнерами старательно бормотал слова призыва, которые, как знающий древнееврейский язык, легко запомнил. Мелодия разгоралась; крепнули звуки, менялся ее дух и учащался темп. Теперь в нее все чаще и чаще вплетались уже иные, мятежные, нетерпеливые и как бы капризные ноты. Они, ударяясь о мраморные стены, отражались чрезвычайно громким, по временам режущим уши, резонансом. Наконец, от первоначальной таинственной и нежной мелодии и следа не осталось, а повеяло чем-то тревожным, подмывающим и требовательным.