Иван Родионов - ДЕТИ ДЬЯВОЛА

"И зачем я им понадобился? За какие заслуги "осчастливили" они меня своим "высоким" избранием?"

Липман стал перебирать в памяти всю свою деятельность. Она происходила на журнальной почве. Правда то, что он всегда всеми силами выдвигал и прославлял еврейские, главным образом, литературные таланты, часто, почти всегда нашумев и начадив, лопавшиеся один за другим, как мыльные пузыри, правда и то, что в еврейском тайном ареопаге, от которого зависели направление и судьба русских журналистов и писателей, он давал тон и настаивал на "обработке" русских деятелей пера. И его мнения почитались руководящими для его коллег-единоплеменников. По его плану, русские таланты под видом требования современности вынуждаемы были всячески поносить и хаять свою государственность, высмеивать веру, писать похабщину и мерзости о русском быте, об обществе, о русской семье, клеветать на русского человека и развращать русскую женщину. И эта линия всесильными издателями-евреями проводилась неукоснительно. Но если талант не проявлял склонности подчиниться "требованиям современности", т.е. еврейской указке, оставался самим собой, т.е. русским, изображал жизнь так, как он ее понимал, то песенка такого неподатливого господина бывала спета: по всему "прогрессивному" фронту поднималась жестокая, беззастенчивая травля, всевозможные инсинуации и грязная клевета, дальше – полное замалчивание, а в результате выбрасывание за борт журналистики и литературы. Вот обычный удел таких непокорных. Припомнил Липман дела похуже и посерьезнее… о писателях-обличителях и "изменниках", у которых в пореволюционное время открывались глаза, пробуждались совесть и свой русский национализм и они находили в самих себе мужество указывать на истинных виновников несчастий своей родины – на евреев. В таких случаях Липман без колебаний стоял за безумное изъятие их из жизни…

"Так вот на кого я работал, всю жизнь кривил душой и шел на всевозможные преступления! На этих умопомешанных, кровавых извергов, лжецов и негодяев, которым место в сумасшедшем доме или еще лучше – на виселице. Сумасшедшие обычно хитры и лукавы и им иногда удается провести нормальных, простодушных людей. Обманом они взяли и растоптали Россию. Теперь посягают на все человечество".

Перед Липманом встал роковой вопрос: что делать? Отказаться от всего, убежать куда-нибудь? Но это неосуществимо. От них никуда не убежишь, нигде не спрячешься. Они вездесущи. Никакая власть на свете для них не страшна. Все в их руках. Кроме того, убежать, значит, лишиться всех удобств жизни, всего благосостояния, быть нищим, выброситься с женой на улицу, как выброшены эти миллионы русских, и в поисках заработка умирать с голода, как умирают они. Это выше его сил. Теперь за свое, в сущности, ничегонеделание, за службу по тайному надзору за пинией поведения в печати зарубежных русских писателей, дабы они не скинули с себя еврейских шор, он аккуратно получал от своей масонской организации настолько значительное ежемесячное жалование, что ему не только хватало на приличный трен жизни, но он еще прикоплял к своим вывезенным из России сбережениям. Тогда что же? Тогда простись со своим окладом и даже со своими сбережениями. Ему их не видать, как ушей своих. О, ему ли не знать беспощадного, свирепого еврейского херема! Он не раз и сам участвовал в приговорах к херему провинившихся. А с ним, Липманом, высокопосвяшенным, медлить не станут, покончат молниеносно и мучительно, быть может, и даже, наверное, мучительнее и ужаснее, чем с этим христианским ребенком… Он весь содрогнулся. Нет. Жребий брошен. Выхода нет. Он ничего не решил. Но на сердце страшная тяжесть, в душе муть. В эту ночь он не сомкнул глаз.

Утром, за кофе, жена устроила Липману бурную сцену за беспутный образ жизни и за частые измены ей. Последнее обвинение было справедливо: своей 45-тилетней жене, седеющей, с отвисающими по обе стороны подбородка дряблыми щеками и с носом, целующимся с верхней толстой, чувственной губой он предпочитал других женщин. "Сова, настоящая сова", с чувством враждебности подумал он о ней и, уткнувшись в газету, на все ее упреки не отозвался ни единым словом. Жена, в слезах, шлепая туфлями на босу ногу, выбежала из столовой. Вошла горничная, принесшая на подносе письмо, в получении которого Липман расписался.

На конверте стоял штемпель одного из крупнейших парижских банков, с которым Липман никогда никаких дел не имел.

Это письмо взволновало его и когда, отослав горничную, Липман дрожащей рукой разрезал конверт, из него выпал чек на его имя в 50.000 долларов при записке, отбитой на машинке, с извещением о препровождении чека и о том, чтобы в четверг он, Липман, прибыл на Восточный вокзал, причем указывался час отхода поезда и N купе в одном из международных вагонов 1-ого класса.

У Липмана захватило дух. Только сейчас он вспомнил, что Дикис, отвозя его ночью домой, упомянул и об этом чеке, не называя только суммы его и еще о каких-то ценных бумагах, предназначенных для обеспечения его, Липмана, как члена тайного всемирного израильского правительства.

Чек и перспектива грядущих благополучий, окрылив подавленный дух, до неузнаваемости переменил настроение Липмана.

Дальше – будь, что будет. Он посмотрит. А теперь открываются великие возможности для использования прелестей жизни. Кто бы другой мог дать ему их, кроме этих безумных сатанистов? И первое благо, о котором со страстным вожделением помыслил Липман, были женщины. До сего времени из экономических расчетов он довольствовался случайными встречами с "профессионалками", но он всегда мечтал о связях более прочных и с женщинами из интеллигентной среды. В Париже много молодых, привлекательных русских беженок. Многие из них лишились своих мужей, отцов, братьев, женихов, чуть не сплошь все голодные, ищущие заработка и не всегда находящие его… В этой среде он непременно попробует найти свое "счастье"… А пока в четверг надо отправляться с Дикисом в Совдепию. Перспектива не из приятных…

Будучи несколько лет назад в Белграде, я во время прогулки по центру города неожиданно увидел на книжном развале небольшую книжку, изданную в 1932 году на русском языке. Книга выглядела потрепанной – ее, по-видимому, усердно читали наши эмигранты. Ее автор – Родионов был мне совершенно неизвестен, но книга своим содержанием меня весьма заинтересовала. Открыв бумажную обложку, я обнаружил на титульном листе дарственную надпись. Кому же подарил автор свое произведение? Оказалось, самому Александру Карагеоргиевичу, королю сербов, хорватов и словенцев, который, как известно, многое сделал для русских беженцев, поселившихся после гражданской войны в Югославии.