Майкл Грубер - Долина костей

Я призналась, что насчет Джима до меня не дошло, и она пояснила, что Джим тут ни при чем, это французская фраза «je medébrouille», которая означает наличие ловкости, расторопности или находчивости. Потом она добавила, что, когда маленькая шлюшка, скрывающаяся от правосудия, объявляется полумертвой у самого большого приората, провозглашая себя атеисткой и рассказывая при этом, как ей являлась Екатерина Сиенская, в Риме многие поднимают брови и почесывают подбородки.

— Джетти не дурочка, как ты догадываешься, и она уверена, что ты представляешь собой нечто редкостное. И уж во всяком случае, ты не шпионка. Ну а ты сама-то, Эмили, кем себя считаешь?

Я сказала, что не знаю. Я растерялась, испугалась и начала всхлипывать, чего определенно не хотела делать тогда, и она шагнула ко мне, обняла рукой за плечи и сказала:

— Тогда нам придется помочь тебе это выяснить.

При этом прикосновении меня словно током ударило, током добра, конечно, но все равно это было нечто странное, потому что я неожиданно впала в истерику. Я буквально рухнула в ее объятия, измочив ее крахмальный белый передник соплями и слезами. Трудно сказать, что именно вызвало эти рыдания, может быть, сама природа такого доверительного, ласкового прикосновения и того, что таилось под ним. Никто никогда ко мне так не прикасался ни в детстве, ни потом, ни мать, ни, само собой, мужчины, а настоящего друга у меня просто никогда не имелось. Это прикосновение было любовным, но не сексуальным, что великая редкость в нашем несчастном мире, и оно как бы говорило: «Мы все несчастные бедолаги, но мы здесь, вместе, и в этом наше утешение». И вслух она снова и снова твердила «дорогая, успокойся», и все это со своим акцентом. «Дорогая, — повторяла она, — все устроится». Она сказала: «Давай поедем дальше, продолжим путь, но вести машину придется тебе, потому что у меня не хватает ступни». Это переключило меня с истерического плача на истерический смех: я тряслась от хохота, пока мой живот не сделался как стиральная доска.

Вот так, как выяснилось, состоялось мое обращение. Клайв Стейплз Льюис говорил, что прозрел, когда гнал на мотоцикле в Чипсайд, святой Павел — когда упал с лошади на пути в Дамаск, что же до меня, то я ехала по горной дороге по соседству с Норой Малвени, напевавшей «Stór Mo Chroí». Вот так просто. Я села за руль атеисткой, хоть и нашпигованной теологией, а вышла из кабины верующей католичкой.

После этого я прожила у Св. Екатерины семь месяцев и три дня. Радость по своей природе проста, и рассказывать о ней особо нечего, по моему разумению, боль и борьба куда более подходящие темы. Я фактически стала Нориным водителем и доверенным лицом. Ни Люцифер и никакие святые или ангелы мне в это время не являлись, как объяснила Нора, потому что они свою миссию выполнили.

«И вообще, — сказала она, — если уж на то пошло, дьявол тоже добрый католик, он делает требуемую работу и любит церковь. Бог свидетель, попробуй-ка отделить его от нее!»

А я любила ее и не слишком разграничивала эту любовь и ту, которой была обязана Богу, хотя, может быть, когда речь идет о любви, все сводится к одному.

В ту Пасху мы приехали в Роанок, и лунолицый евнух во имя Царствия Небесного начертал маслом крест на моем лбу: таким образом я прошла конфирмацию и была допущена к первому причастию. Честно скажу, хотелось бы мне ощутить что-то запредельное, но ничего такого не случилось. Нора, разумеется, была моим спонсором, и она подарила мне четки, которые я сохранила, хотя почти ими не пользовалась. Особого благочестия во мне нет, но ее это порадовало, и слава Богу. Там, в Роаноке, я увидела Скитера Сонненборга на его «харлее», промчавшегося мимо, обдав нас ветром, подобно шумному призраку из моей прошлой жизни. Меня это напугало: я-то считала его погибшим вместе с большинством остальных. Говорить правду ни Норе, ни кому-то еще не стала, но сдрейфила здорово и принялась упрашивать ее поскорее вернуться в приорат. Однако нам нужно было забросить кое-какой багаж на почту, а там, на стенде с объявлениями о розыске преступников, красовалась моя физиономия.

Я, как идиотка, вытаращилась, разинув рот, а когда отвернулась, на меня смотрела средних лет женщина, взгляд которой переместился к фотопортрету опасной преступницы Эмили, не последней шишки в наркобизнесе, причастной к убийству копов. Я быстро убралась оттуда и вернулась к Норе, которая сказала: «Не беспокойся, дорогая, мы что-нибудь устроим, je me debrouillerab». С этими словами она нашла телефон, сделала с полдюжины звонков, и мы поехали не обратно в приорат, но в орденский дом в Восточной Виргинии, близ Арлингтона. Там Нора раздобыла мне полное орденское облачение, на которое я вообще-то не имела права, и кто-то принес паспорт с моей фотографией, но на имя сестры, убитой в Колумбии. Нора пояснила, что они не сообщают о гибели некоторых сестер и сохраняют их документы как раз для таких случаев.

— Нам часто случается переправлять людей через границы, и мы debrouillons, когда необходимо, ты поняла?

Да, я поняла.

В аэропорту все прошло гладко: это было задолго до нынешней антитеррористической истерии, к тому же кто смотрит на монахинь? Спустя два дня мы прибыли в Рим.

К началу 1914 года сестры учредили свои обители, или пункты обслуживания, почти во всех странах Западной Европы, а также утвердились в Соединенных Штатах (Балтимор, 1908), на Филиппинах, в Бразилии, Мексике и Чили. Центр обучения в Намюре процветал, так же как и руководимый Клэр Ройжи-Брассат Институт языка в Риме. Содержание всех этих филиалов обходилось дорого, однако трастовый фонд не оскудевал, поскольку его активы росли вместе с неуклонно возраставшей в новом столетии стоимостью нефти. В августе того года разразилась мировая война, которой все так боялись, и тогда же Мари Анж в очередной раз поразила своих сподвижниц.

«Теперь настал мой черед», — заявила она и отреклась от поста генерала-матери в пользу Отиль Роланд.

На себя она возложила ответственность за действия в Западной Европе, а в качестве резиденции избрала Лилль, город, хорошо ей знакомый, куда к концу августа уже начали стекаться беженцы как из пограничных областей, испытавших на себе немецкое вторжение, так и с отдаленного Бельгийского фронта. Развернув главный госпиталь в школе около собора, она занялась организацией медицинской помощи беженцам. Видевшие ее в те дни говорили, что к ней, казалось, вернулась молодость, ибо она демонстрировала энергию и неутомимость, никак не соответствовавшие ее пятидесяти восьми годам.

К первой неделе октября в городе уже был слышен гром орудий наступавших немцев. Мари Анж, казалось, поспевала повсюду, предлагая помощь и утешение испуганным пациентам. Среди них находился монсеньор Маттео Ратти, итальянский ученый, раненный в Лувиане 26 августа, когда немцы разрушили университет и прекрасный старый город. Теперь они делали то же самое с Лиллем. С первого октября артиллерийский обстрел города велся почти беспрерывно.