Нельсон Демилль - Спенсервиль

Энни задержала дыхание и подавила готовый было вырваться вскрик.

Он постучал вилкой ей по носу и продолжал:

– Понимаешь, ты меня до сих пор ревнуешь. А это значит, что ты меня все еще любишь. Верно?

Энни была эмоционально вымотана, опустошена – плечи у нее затряслись. Всех сил, которые у нее еще оставались, хватило только сообразить ответить ему то, что он хотел услышать.

– Да, – проговорила она. Он улыбнулся.

– Но ты меня еще и ненавидишь. Так вот, я тебе сейчас кое-что скажу: между любовью и ненавистью – очень тонкая граница.

Энни кивнула, словно для нее эти слова были настоящим откровением. Клифф постоянно высказывал всякие идиотские штампы и афоризмы, и при этом с таким видом, как будто только что придумал их сам; ему никогда не приходило в голову, что до всего этого кто-то другой мог уже додуматься давным-давно.

– Вспомни об этом, когда попытаешься обделать меня в следующий раз.

Она улыбнулась, и до него дошло, что он выбрал не самое удачное выражение.

– Я сегодня иду в химчистку, – сообщила она. – Из твоих вещей что-нибудь надо отдать?

Клифф подался в ее сторону и произнес:

– Ты смотри у меня.

– Слушаюсь, сэр.

– И нечего мне тут сэрить.

– Извините.

Куском тоста он подтер с тарелки желток.

– Позвони Вилли и скажи ему, пусть починит потолок, – сказал он.

– Хорошо.

Клифф откинулся на спинку стула и посмотрел на жену.

– Знаешь, я вкалываю до одури, чтобы обеспечить тебе такую жизнь, какой не имеют большинство людей в этом городке. И чего еще тебе от меня надо? Чтоб я вышел в отставку, слонялся целыми днями по дому, считал бы каждый цент и помогал тебе с уборкой и готовкой, да?

– Нет.

– Я мотаюсь по работе как не знаю кто, вкалываю ради этого города, а ты полагаешь, будто я по всей округе членом груши околачиваю, так?

Подобные нравоучения были ей привычны, и она молча кивала в нужных местах, а если требовалось, то отрицательно мотала головой.

Клифф встал, нацепил пояс с кобурой и вышел из-за стола. Он обнял ее за плечи, и она поморщилась от боли. Поцеловав ее в голову, он проговорил:

– Забудем обо всем этом. Наведи здесь окончательный порядок и вызови Вилли. Я вернусь часам к шести. На ужин, пожалуй, сегодня я бы хотел бифштекс. Посмотри, есть ли пиво в холодильнике. Покорми собак. – И, немного подумав, добавил: – Выстирай мою форму.

Он направился к задней двери и, уже выходя, произнес:

– И никогда больше не звони мне на работу, если только никто не помирает. – С этими словами он ушел.

Энни, оставшись на кухне одна, сидела и неподвижно смотрела прямо перед собой, но ничего не видела. Может быть, думала она, если бы я позволила ему вытащить из кобуры пистолет, у меня бы хватило духу разнести ему башку вдребезги. А возможно, и нет. Скорее всего, он бы меня сам пристрелил, что тоже было бы неплохо. Может быть, его бы за это повесили.

Единственное, что она знала наверняка, так это то, что Клифф никогда ничего не забывает и не прощает. Она в самом прямом смысле слова перепугала его настолько, что он обделался, и ей придется чертовски дорого заплатить за это. Хотя какая разница, ее жизнь и так сплошной ад.

Энни поднялась и с удивлением обнаружила, что ноги у нее ослабели, а в желудке прочно угнездилось какое-то неприятное ощущение. Она подошла к окну. Поднималось солнце, последние грозовые облака уплывали по небу на восток. Во дворе уже запели птицы, а голодные собаки старались негромким, вежливым потявкиванием обратить на себя ее внимание.

Какой хорошей могла бы быть жизнь, подумала она. Нет, поправила она себя, жизнь и так хороша. Жизнь прекрасна. Клифф Бакстер не может приказать не вставать солнцу или заставить птиц не петь; не может и не сможет он держать под своим контролем ни ее разум, ни ее дух. Она ненавидела его сейчас за то, что он довел ее до подобного состояния, вынудил опуститься до того, чтобы она стала помышлять об убийстве или самоубийстве.

Она снова подумала о Ките Лондри. В ее сознании Клифф Бакстер всегда отождествлялся с черным рыцарем, а Кит Лондри – с белым. Но все это было хорошо только до тех пор, пока Кит оставался отвлеченным, бестелесным идеалом. Худшим из всех возможных кошмаров для нее было бы обнаружить, что настоящий Кит Лондри был вовсе не таким, каким она воображала его себе на основании нечастых и коротких писем и своих очень давних воспоминаний.

Причиной и катализатором того, что только что произошло, поняла вдруг она, стали возвратившееся недоставленное письмо и тот сон, который ей приснился. Она сорвалась. Но теперь она почувствовала себя лучше и дала себе слово, что, если Кит жив, она найдет в себе мужество и отыщет возможность увидеться с ним, поговорить, разобраться, что в нем настоящее, а что в его образе – порождение ее собственной фантазии.

Чуткий даже во сне мозг Кита зафиксировал появление какого-то похожего на механическое жужжания, и Кит открыл глаза. Ветерок покачивал белые кружевные занавески на окне, серые предрассветные сумерки понемногу отступали перед восходящим солнцем.

Кит чувствовал запах омытой дождем земли, сельского воздуха, люцерны, что росла где-то неподалеку на поле. Он немного полежал, обводя глазами комнату и окончательно пробуждаясь. Ему так часто снилось, как он просыпается дома, в своей прежней комнате, что нынешнее пробуждение походило скорее на сон, нежели на реальность.

Он сел, потянулся и зевнул. «День четвертый, жизнь вторая, утро. Поехали!» Он вскочил с постели и направился к ванной комнате, что находилась по другую сторону от холла.

Приняв душ и одевшись в широкие свободные брюки цвета хаки и безрукавку, он обследовал содержимое холодильника. Цельное молоко, белый хлеб, масло, бекон, яйца. Ничего этого он не ел уже много лет, но тут проговорил:

– А почему бы и нет?

Он приготовил себе обильный завтрак, великолепное средство для закупорки артерий. Вкус был потрясающий. Настоящий домашний вкус.

Через заднюю дверь он вышел из дома и остановился на гравийной дорожке. Воздух был сырой и прохладный, над полями, у самой земли еще стлался туман. Кит обошел двор фермы. Он сразу увидел, что амбару нужен хороший ремонт; осматривая то, что когда-то было довольно солидной фермой, он тут и там обнаруживал оставшийся от прежнего образа жизни хлам: покрытый ржавчиной топор, воткнутый в колоду для колки дров; обвалившиеся закрома, в которых раньше держали кукурузу; силосную яму с оползшими, обвалившимися краями; совсем развалившийся инкубатор и курятник; сломанные заборы возле скотного двора и свинарника; навес, под которым вместо сельскохозяйственных машин валялись сейчас старые инструменты, – все это сохранилось, никем не подобранное, не отправленное в мусор или на переработку, никому не нужное, дополняя собой картину сельского запустения и упадка.