Сара Рейн - Темное разделение

Виселица. Виселица из двух балок, образующих крест, скрипит и стонет. Я слышала эти строки однажды, в доме Флоя, когда профессор, который писал стихи, читал их вслух в переполненной комнате. Эти строки были частью циклической поэмы, поначалу казавшейся буколической, будто бы написанной об этой части Англии шропширским мальчиком, которому пришлось покинуть эти края. Но если заглянуть глубже (и, кстати, Флой рассказал мне, как это сделать), в этом стихотворении не было ничего от пасторали. Услышав эти строки в Мортмэйне, я поняла, что профессор — его имя было Хаусмен — скорее всего, очень хорошо знал о темных тайниках мира и написал об одном из них. Стихи показались мне страшными, когда я их слышала в первый раз, но услышать, как их поют дети, эти дети, решившиеся на страшное дело, было куда страшнее, это было зловещим и абсурдным.

Господи боже мой, думала я, я знаю, что они хотят сделать с ним, и не важно, кто он, человек-животное, и, что бы он ни сделал, мне нужно помешать этому произойти… Нужно?

Энтони и другие мальчики потащили мужчину за ноги. Он извивался, корчась и пытаясь освободиться или хотя бы пнуть своих палачей, но его ноги были связаны слишком крепко. Мальчик, который помогал Энтони прикрепить веревку, затянул петлю на шее у лежащего, и мне пришла в голову неуместная мысль о том, что эти дети могли что-то знать, а чего-то не знать, но этот мальчик знает толк в узлах; возможно, его отец был моряком или лавочником.

Я недолго думала об этом: дети перекинули человека через парапет и столкнули в шахту колодца.

Он упал ногами вперед, но не очень глубоко. Веревка на шее, дернувшись, привела его тело в нелепое стоячее положение, прокрутив его вокруг своей оси в момент падения. Он висел там, наполовину выше, наполовину ниже колодезного жерла, он повис на уровне кирпичной кладки, и поперечина ворота угрожающе заскрипела под его весом.

Тысячи мыслей пронеслись в моей голове, тысячи чувств вспыхнули в моей душе, но смешавшись с ними, слабый голосок забился, пульсируя, в моем мозгу против моей воли. Ничего нельзя сделать… Они повесили его… Они повесили его, и он мертв… Поделом ему, сказал самый мягкий и самый сильный из голосов, когда образ восьмилетней девочки, прячущейся под кроватью, молящейся кроткому Иисусу, девочки, унесенной прочь, встал передо мной. Поделом ему.

Дети, взявшись за руки, встали вокруг колодца и пошли по кругу не то чтобы танцуя, но и не обычным шагом. Лучше всего назвать их движение словом «красться». Они брели в своем полутанце, и самое жуткое было в том, что, не видя висящего тела, можно было подумать, что это лишь дети, играющие в обычную игру.

Они запели теперь все.

Тело по-прежнему крутилось на веревке, и я думала: если перебежать через двор, смогу я тогда к нему подойти? Смогу перерезать веревку? Но куда он упадет, сказал голос рассудка. Прямо в глубину колодца?

Дети продолжали петь, держась за руки, непрестанно двигаясь вокруг колодца, и было в них нечто от дикого племени, нечто первобытное.

Мне казалось, что я схожу с ума, голова моя кружилась, и я прислонилась к стене позади себя, чувствуя ее опору, благодарная тому, что рядом со мной Мэйзи, несмотря на то, что ее лицо было белым как бумага; она явно была напугана еще больше меня. Сейчас это все закончится, Робин и другие дети исчезнут в одном из черных углов Мортмэйна, и мы с Мэйзи сможем спокойно уйти. Оставив здесь детей. Оставив повешенного вздернутым на воздух?

Их голоса были настолько недетскими, что я вспомнила старый предрассудок об одержимости и подумала: если бы старые охотники на ведьм были здесь, они бы яростно набросились на этих детей. (Впоследствии я отказалась от этой мысли об одержимости, но лишь отчасти.)

Когда они пропели этот куплет, произошло самое страшное. Веревка вращалась теперь медленнее, и, когда его лицо обратилось ко мне, я увидела, что жизнь еще теплится в нем и что он начал бороться.

Новая волна страха нахлынула на меня.

Он был еще жив. Падение на некоторое время лишило его чувств, но не сломало ему шею, и теперь сознание возвращалось к нему, он был живой. Он бился и корчился, ужасные хрипящие звуки доносились из его рта, лицо стало багровым. Его глаза надулись, как пузыри, и я с ужасом подумала, что в следующую минуту они вывалятся из глазниц и повиснут на щеках.

Это была пляска повешенного; мертвец стоял в воздухе, в точности как тот, описанный в стихотворении профессора Хаусмена, только этот человек еще не был мертв, он медленно задыхался, и мы — дети, и Мэйзи, и я — были свидетелями этого.

Темные пятна, цвета сырой печени, разлились по его лицу, и непрестанные мычащие, хрюкающие звуки доносились из его груди. Солнце на мгновение спряталось за тучу, но выглянуло вновь, четко прочертив тени внутри двора. Четырехугольная тень колодезной перекладины и свисающей с нее фигуры резко падала на одну из стен, так что казалось, что два человека содрогаются, бьются и задыхаются.

Дети не ожидали этого, я сразу же поняла. Они думали, что он умрет мгновенно, и, какой бы страшной ни была его смерть, она должна была быть быстрой. Их голоса стали сбивчивыми, и затем пение прервалось. Я увидела, что Энтони непроизвольно двинулся вперед, словно в попытке помочь, но кто-то — я думаю, что это была Робин, — толкнул его назад. Кто-то из детей — и опять я подумала, что это Робин, — снова запел, голос его дрожал и звучал несколько резко, но через мгновение все присоединились к нему.

Время перестало существовать, оно остановилось, и мир сжался до фигуры, корчившейся в петле. Мне показалось, что кто-то приближается к внутреннему двору: раздался звук шагов по коридору, быстрых и сердитых, и я обернулась к двери, думая, что же я буду делать, если кто-то из служителей — жена церковного сторожа, например, — сейчас выйдет. Но шаги удалялись в другую часть Мортмэйна.