Джим Хоган - Шифр Магдалины

— А кто это такой? — спросил Данфи. — Мистер Тупица?

Гомелес покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Это я.

Он постучал в окошко, и мужчина в кресле оторвал глаза от книги. Гомелес помахал ему рукой и улыбнулся. В ответ тот наклонил голову в почтительном поклоне и вновь вернулся к чтению.

— Не понимаю, — произнес Данфи. — В чем тут цель?

Гомелес опустил руку вниз и приподнял правую штанину.

— Вот в чем цель. — Лодыжка старика была обмотана черной лентой, а к ленте крепилась маленькая пластиковая коробочка.

Клементина уставилась на нее.

— Что это такое? — спросила она.

Данфи покачал головой от изумления.

— Браслет контроля и наблюдения.

— Блестяще! — воскликнул Гомелес.

— Он излучает слабый радиосигнал, — пояснил Данфи. — Сигнал принимается транспондером, находящимся где-то на территории поместья. А транспондер передает его на принимающую станцию. Я правильно говорю?

Гомелес кивнул:

— Совершенно верно.

— Пока человек, за которым ведется наблюдение, находится в полосе действия транспондера — именно его сигналы и отслеживает тот парень, — все в порядке. Но как только он выйдет за ее пределы… — Джек повернулся к Гомелесу. — Насколько далеко вы вообще можете отходить?

— Примерно на сто метров от дома, прогуливаться вокруг пруда, если мне захочется.

— Вы ведь можете просто взять и снять все это, — возмущенно заметила Клементина.

— Чтобы снять его, мне придется разрезать ленту, — ответил Гомелес, — и цепь разомкнётся. Нет цепи, нет и сигнала. А если нет сигнала, значит, возникли какие-то проблемы. — Внезапно он улыбнулся. — Пойдемте, я покажу вам кое-что еще.

Гомелес покатил кресло дальше по коридору, остановился у одной из дверей, открыл ее и зажег свет в помещении. Данфи и Клементина заглянули внутрь.

Помещение оказалось оснащенной по последнему слову техники операционной с рентгеновской аппаратурой и другим диагностическим оборудованием. Имелся тут также и отсек интенсивной терапии со всеми устройствами, необходимыми для поддержания жизни. Гомелес выключил свет и поежился.

— Я очень хотел, чтобы вы это увидели, — сказал он.

Тем вечером они обедали в геральдическом зале и смотрели по телевизору повторный показ «Зайнфельда» [107] Американский комедийный телесериал, один из самых популярных в США в 90-е гг. под внимательным взором собак Эмины и Зубейды. Они следовали за Гомелесом постоянно, куда бы он ни направлялся в доме или на улице, бесшумно ступая за ним по пятам. Время от времени он рассеянно протягивал руку, и одна из собак подскакивала к нему и подставляла ему ухо, которое он должен был почесать.

После окончания фильма Гомелес провел своих гостей в маленький кабинет с видом на озеро. В камине горел огонь, а над камином висела картина такой художественной мощи, что у Джека и Клементины захватило дух. Клементина прочла надпись на бронзовой табличке, прикрепленной к золотой раме:

«ДЕ МОЛЕ НА КОСТРЕ»

(1576?)

— Никогда не слышала о подобной картине, — сказала она. — Что странно, так как я с отличием сдала историю искусств.

Гомелес пожал плечами и налил им обоим по рюмке кальвадоса.

— Потому что она известна только по слухам, — пояснил он. — Ее никто никогда не фотографировал, и она никогда нигде не выставлялась.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что она всегда находилась здесь.

Мгновение они молчали, затем Данфи заметил:

— В отличие от вас.

Гомелес с недоумением взглянул на Джека.

— Мы были в музее на рю де Могадор, — объяснила Клементина.

Гомелес закрыл глаза и задумчиво кивнул.

— И что случилось? — спросил Данфи.

— Случилось? — переспросил старик.

— Да, с вами. Когда пришли немцы…

Гомелес печально покачал головой.

— Все, что случилось, случилось еще до того, как пришли немцы.

Клементина села рядом с ним в кресло и спросила:

— Что вы имеете в виду?

Гомелес уставился на огонь, горевший в камине, и начал свой рассказ.

— Я был тогда еще совсем ребенком и жил в Париже. И как-то отец взял меня на встречу с группой людей, как мне сказали, весьма влиятельных в мире политики, бизнеса и искусства. На этой встрече мне объяснили, что моя семья «отличается» от всех других семей — и я тоже отличаюсь, — и что у нас есть особые обязанности. Мне также сообщили, что когда-нибудь я узнаю гораздо больше о своем происхождении и обо всем остальном, но в данный момент они собрались там для того, чтобы принести мне присягу, поклявшись в верности моему делу.

Гомелес сделал глоток кальвадоса.

— Моему делу? Вы можете представить мою реакцию. Мне было всего десять лет! — воскликнул старик. — «Какое „дело“ имелось в виду?» — спросил я отца. И он ответил, что дело — это я сам. «Но почему?» — спросил я. «Потому, — ответил он, — что если в их жилах течет обычная кровь, то в твоих течет кровь Спасения. И они сказали, что я принц, который должен стать царем. А если не я, то мой сын. А если не он, значит, его сын». — Гомелес покачал головой. — Можете представить, что я ощутил. Я ведь был ребенком. Конечно, их слова меня почти не удивили. Подобно многим другим детям, я всегда знал — или по крайней мере подозревал, — что в каком-то смысле являюсь необычным, исключительным, волшебным существом. И, по правде говоря, мне казалось вполне естественным и вполне справедливым, что я должен стать центром некой тайной вселенной, темным солнцем, вокруг которого вращается множество верных почитателей. Став старше, я понял, что должен заплатить за свое положение определенную цену, и притом немалую — я лишался права распоряжаться собственной жизнью. Она попросту превращалась в одно сплошное ожидание.

Гомелес почесал Зубейду за ухом и налил себе вторую рюмку кальвадоса. Данфи взял кочергу и помешал угли в камине.

— И я ушел… В тридцать шестом. Вышел из дому, сказав, что иду за сигаретами, и отправился в поисках приключений, верных друзей, справедливой войны… Меня очень волновали политические события. В тридцатые годы политика волновала всех. Поэтому мне понадобилось совсем немного времени, чтобы разыскать в Париже штаб-квартиру Франко-бельгийской коммуны. А два дня спустя я сидел в поезде, направлявшемся в Испанию, на Гражданскую войну. А через неделю уже лежал в госпитале с ранением шрапнелью.

Данфи заморгал.

— И когда это случилось?

— Четвертого ноября тридцать шестого года.

— Значит, вот что он имел в виду, — произнес Данфи.

— Кто?

— Аллен Даллес. В своем письме Юнгу. Он писал, что произошла катастрофа. Полагаю, он имел в виду ваше ранение.

Гомелес кивнул:

— Катастрофа — очень точное слово. Друзья моего отца отыскали меня и перевезли в Париж. Но дело было сделано. Из-за ран я лишился возможности стать отцом. И самое ужасное заключалось в том, что, будучи последним представителем своего рода, я сделался еще большим сокровищем для всех тех, дело жизни которых воплощал. В результате я… уже очень много лет нахожусь в этом заточении.