Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2

Какая это была, полная собственного достоинства, красота… Так, наверное, всегда бывает в природе, когда нет смога, грязи и других промышленных выбросов.

Вот бы Маше увидеть это…

Кто-то подтолкнул меня в спину:

— Эй, блаженный, для тебя что, особое приглашение нужно?..

Оказалось, я последний остался у машины, остальные старатели уже прошли в двери, за которыми было обещанное тепло.

Я оглянулся у дверей, — снег был уже обычным, тусклым чистым январским снегом. Зря, — в том, настоящем обличье, он так понравился мне.

Койки здесь были такие же, как в бомбоубежище, — солдатские. Только не двухэтажные, как там, а выставленные в один ряд. Свободных было много, Андрюха занял мне место рядом с собой, и махнул рукой, когда я показался в спальном помещении.

Я успел догадаться, это было обыкновенное общежитие, только с заделанными окнами. А так, — и туалет рядом, и кухня, с газовыми плитами, и магазинчик, и столовая. Все для полноценной жизни.

Старателей было не ахти, я заметил всего трех мужиков, похожих на наших дембелей, — с ненормально остановившимися глазами, передвигавшимися, словно зомби, которых ничего уже в этой жизни не волновало, кроме собственных видений. А коек, в четырех комнатах, штук пятьдесят, не меньше.

Курить, я так понял, можно было везде. Никто здесь специальных курилок не сооружал. А в магазине, куда я зашел первым делом, и где за прилавком, в кресле, положив ноги на этот прилавок, отдыхал продавец, — мужчина спортивной наружности, — были мои сигареты… Почему-то это нешуточно волновало, как у меня повернутся дела с куревом на новом месте.

Но «ЛМ» стоял, стоял родной, и даже во всех трех вариантах: обычный, легкий и суперлегкий.

— Сколько эта радость стоит? — осторожно спросил я, показывая на красную пачку.

Продавец перестал дремать, лениво посмотрел на меня, потом на то, чем я интересовался, и ответил:

— Десять рублей.

Вот это шок!.. В бомбоубежище нам продавали пачку по двести рублей, и я растягивал каждую на пять дней. А в Москве — дешевле шестнадцати рублей нужно было поискать, даже если знать точки. Да это же коммунизм, долгожданное общество равных прав и возможностей… То-то меня так тянуло сюда.

— В долг не дадите? — так же осторожно спросил я.

Продавец опять посмотрел на меня, и ответил:

— Нет…

Не все же коту масленица, — ведь правда?.. Я отошел в какой-то закуток, достал последнюю сигарету и закурил. О, это тихое блаженство последней сигареты. Когда каждая затяжка подобна порции этого самого блаженства, — и так хорошо прочищает мозги от остатков дури.

Андрюха, когда я разлегся на соседней с ним койке, сказал:

— Здесь такие сказки рассказывают.

Сказки, сплетни, первая информация о новом месте, — все это одно и тоже. Все это нужно и интересно. Полагалось, — и это так естественно, — повернуться и спросить Андрюху: «ну?», или «какие?», или «да?»… Так начинает осваиваться любое молодое пополнение, старательское — в том числе.

Но я — напрягся. От такой невинной фразы.

То, что я должен был сказать Андрюхе, замерло у меня на языке. Рот внезапно пересох, и я почувствовал, как от засухи начинают трескаться губы.

Даже какие-то круги пошли перед глазами, от волнения, и я подумал было, что сейчас отрублюсь, перепугаю своего нового приятеля Андрюху классическим припадком…

— Да, — все же сказал я, каким-то хриплым не своим голосом.

— Бред какой-то, — с готовностью продолжил Андрюха. — Я подваливаю к местному старателю. Хотя тот, конечно, лыка не вяжет. Говорю: коллега, чем мы будем здесь заниматься? Он отвечает: ничем, по шахте ходить с ведерком, и что под ноги попадется, в это ведерко складывать. Что найдешь, — то в ведерко положишь… Тогда спрашиваю: ты когда там последний раз был? Он говорит: вчера… Спрашиваю: и что ты вчера там нашел? Он говорит: три рулона туалетной бумаги, больше ничего…

Я посмотрел на Андрюху, не шутит ли он… Он не шутил.

— Ничего не понял, — сказал я ему.

— И я ничего не понимаю, — сказал он. — Но дело не в этом. А в том, что сейчас придут медики, и вколют нам с тобой по первое число… Тебе-то ничего, с твоим иммунитетом, ты так человеком и останешься. А я начну превращаться в серафима. Знаешь историю: один мужик говорит другому: моя жена — ангел. А другой отвечает: тебе повезло, моя — еще жива…

Что мне было ему сказать, я не знал. Но он не ждал ответа.

— Говорят, если хорошо колоться, долго не протянешь, полгода — год… А судя по тому, что здесь почти все места свободные, — и того меньше… Поэтому я с тобой сейчас прощаюсь. Завтра мы начнем говорить на разных языках, и друг друга уже не поймем.

— Ты, вроде, нормальный парень, — сказал я. — Прощаться вот решил… Тогда скажи мне, серьезно только, пока нам не вкололи… Что ты теряешь, чего ты так боишься лишиться?

— Ну, ты даешь, как это что?.. Может, тебе, почему-то не страшно. Мне страшно, страшно, и все. Что тут еще можно сказать.

— Почему страшно?

Я понимал, что достаю его. Своей наивностью, переходящей в жестокость. Но он мне, по-настоящему понравился. Нормальный парень, что еще.

— Ты, я вижу, Михаил, или дурак или садист… Заставляешь напрягаться мыслью. В такой момент. Не нужно напрягаться, — страшно, и все. Без всяких напряжений… Ты что, диссертацию приехал сюда писать, по поводу моих ощущений?

— Ты — обиделся, — сказал я. — Тебе жалко себя. Так тебе кажется… Поэтому ты обиделся на меня… Но все не так. Не так устроено… Вернее, не так плохо устроено, как ты сейчас думаешь.

— Я не пойму, ты о чем? — сказал Андрюха враждебно.

Он не хотел больше со мной прощаться. Так что у меня не получилось ему помочь…

Он никогда не умирал. Это отличало его от меня… Ему не хватало собственной смерти, — одной, или парочки-другой. Чтобы перестать обижаться на меня.

Он не знал, что когда умираешь, — ничего не теряешь. Смерть, — не отбирает ничего. Она просто подводит итог.

Как предполагал обидчивый Андрюха, — нам вкололи.

Делегацию медиков, — три мужика, ни одного из них в белом халате, вот что значит вдали от цивилизации, — народ встретил по-разному. Старожилы, — с выражением нетерпеливого ожидания на лице, вновь прибывшие, — кто равнодушно, а кто с явной неприязнью. Но на открытый бунт не решился никто.

Все мы были в одинаковой униформе и все на одно лицо. Поэтому кололи по списку. Расположились в столовой, разложив свои инструменты на обеденном столе. Выкрикивали фамилию, — счастливчик садился на стул, и тут же получал свою дозу.

— Хочешь, — сказал я Андрюхе, — я две приму. Мне все равно. За себя и за тебя?

Но он только неприязненно посмотрел на меня, от былой нашей назревавшей дружбы не осталось следа, — посмотрел неприязненно, и пошел в столовку, на ходу засучивая левый рукав…