Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2

— Понимаешь, Маш, он и ему подобные, в жизни своим трудом не заработали ни копейки… Я вот бутылки собирал и сдавал, потом на рынке батарейки продавал, то есть, мне нет еще пятнадцати, а я уже повкалывал, будь здоров. А он, и такие, как он, вообще ни шиша не делали. Это наложило на их психику отпечаток.

— Что ты от него хочешь, он — раненый человек. Вдобавок, помогает нам.

— Это мы помогаем ему. Я сейчас вкалываю сиделкой… Ты вот подходишь к нему со своим белым платочком. Закатишь глаза и пододвинешь тарелку с апельсином поближе. Ему этот апельсин — до лампочки. Ему нужно повязки менять, и анальгин давать вовремя, чтобы не так сильно болело… Но ты вкалывала на своем рынке, то есть, ты, как и я, знаем, что такое труд… Он ни шиша не знает. Землю он никогда не пахал, и хлеб не пек.

— Он — следователь, — сказала Маша, вешая малюсенький зеленый шарик на веточку искусственной елки. — Он нас нашел. Что, просто было нас найти? Ты бы смог?.. Ты от скуки цепляешься. Ты просто не умеешь ждать, — тебе нужно заняться самовоспитанием.

— А ты, смотрю, научилась… Раньше дергалась, места себе не находила. А теперь, то на кухне в окно смотришь, то книжку читаешь, то уставишься в ящик для дураков. Что, как в пословице, с глаз долой, — из сердца вон?

— Просто с ним не случилось ничего плохого, — я чувствую… Когда у тебя жили, ничего не понимала. А сейчас знаю: С ним. Не случилось. Ничего. Плохого… Запомни. Сначала на полковника наехал, теперь на меня. Что мы тебе сделали?

— Четыре человека убили. И вам хоть бы что… Что тебе, что ему… Когда маму с папой взорвали, я знаешь, как переживал? Я в туалете закрывался, и стену там грыз. Вообще ничего не соображал… А здесь — четыре человека, и как-будто так и нужно. Сосед мой вообще ни причем был. Ты ему понравилась!.. Он из-за тебя под пули попал. У тебя совесть есть? Ты по нему страдаешь, невинно из-за тебя убиенному? Что, пошла ты хоть раз в церковь, свечку за упокой ставить?.. Сидишь и елку наряжаешь.

— Не говори так со мной, — попросила тихо Маша. — Это очень больно.

Наверное, Иван все-таки ее достал своей непосредственностью. Она больше не украшала елку, а смотрела на него. Большой шрам на ее горле покраснел, и от этого казался еще больше.

— И что это за шуточки, — не успокаивался Иван. — «Узнайте там мое имя, вам ничего не стоит?»… Что ты имела в виду? Что ты этим хотела сказать?

— Не знаю, — ответила, заметно волнуясь, Маша, — не знаю, что на меня тогда нашло, и что я говорила. Так, чушь какую-то, просто, что в голову придет… А что, чушь нельзя, обязательно нужно, чтобы был какой-то смысл?

— Получилось-то очень зловеще… Вот что.

Потом они минут десять сидели молча. Не смотрели друг с друга.

А потом Маша начала плакать. Приделывала к елке верхушку, стеклянный шпиль с красной звездой, и зарыдала.

Покрывала ветки блестящей мишурой, — и рыдала.

Укладывала лишние игрушки в коробочку, — и рыдала.

— Вот, опять, — сокрушенно сказал Иван, — с тобой же совершенно не возможно ни о чем разговаривать. За что мне только досталось такое наказание.

На Новый Год елку поставили на тумбочку у дивана, на котором выздоравливал полковник.

В двенадцать налили ему шампанского и водки. Шампанское он чуть пригубил, а водки выпил чуть ли не всю бутылку.

— Карьеры жалко, — сказал он, перед тем, как уснуть. — Братства жалко нашего чекистского, хотя никакого братства у нас нет… Но братства жалко… Работы жалко, где я теперь такую работу найду… Себя жалко… Вас не жалко, хотя ради вас я теперь жизнь отдам… Вы меня не любите. И никто меня не любит. Но я привык…

— Полюбите сами, — сказала ему Маша.

— А я люблю, — сказал он, уже заплетающимся языком. — Я люблю чужие тайны… В вас столько тайн. Давайте я буду любить вас…

И заснул. Все-таки его организм был здорово ослаблен. А здесь праздник. Не вовремя.

— Пойдем гулять, — попросила Маша Ивана, когда полковник уснул. — Он теперь будет дрыхнуть до обеда.

— Пошли, — согласился Иван, — подышим свежим воздухом…

В этом году Новогодняя ночь была звездной. Конспиративная квартира была на Полежаевской, недалеко от Москвы-реки, и они захотели спуститься к ней.

Мороза не было, минус пять или шесть, не больше. Вокруг гуляли люди, группками, по два — три человека, или компаниями, человек по десять.

— Маш, как ты думаешь, — спросил Иван, — я в книжке прочитал, что самый лучший коллектив, ну, как одно целое, когда он не превышает шесть человек. Шесть человек, это золотое ядро человеческого общения. Так там было написано. Если больше, он начинает, как живое существо, делиться на более мелкие группы. А если меньше, он, опять же, как живое существо, чувствует, что чего-то не хватает, и стремится к пополнению.

— Не знаю, — сказала Маша, — мне долго было хорошо и одной.

— Но сейчас ты стремишься к пополнению?

— Мне тебя хватает, ты — как остальные пять.

Вокруг, слева и справа, за домами, и у берега, к которому они еще не подошли, — взлетали вверх цветные ракеты, хлопали петарды, слышались смех и веселые крики. В основном гуляла молодежь, но среди нее, мелькали и пожилые люди, и взрослые, и даже старики.

Звезды в черном небе рассыпались бисером, их невероятная глубина поражала бесконечностью пространства. Они были — дополнением празднику. И это был добрый праздник.

— Девушка, давайте к нам, — то и дело приглашали Машу.

— Девушка, не хотите шампанского?

— Девушка, возьмите нас с собой…

— Как они тебя разглядели? — поражался Иван. — Темно же, ничего не видно, никаких подробностей. А они липнут к тебе, как мухи на мед.

— Сегодня мне даже нравится, — сказала Маша. — Сегодня это забавно…

Москва-река вся не замерзла, но у берега лед был толстый, и по нему каталось на ногах множество веселого народа. Иван с Машей присоединились к ним. На ногах ехать по льду было так здорово, что они падали и вставали, разбегались, ехали, смеялись и падали. Вставали и опять разбегались…

Такая была чудесная ночь.

Через неделю полковник устроил генеральное совещание.

Ему купили костыль, он громыхал по квартире, опираясь на него. Пистолет он у Ивана отобрал, и еще при этом погрозил пальцем. Вообще, начал устанавливать свои порядки.

Например, сам готовил завтрак, обед и ужин. У него получалось очень вкусно. Он даже картошку чистить не доверял никому. Стружка у него получалась фигурная, извивалась кольцами, и была такая тонкая, что любой хирург мог бы ему позавидовать.

Он считал, что пища никогда не должна повторяться, поэтому на завтрак было одно, — например, салат и жареная картошка с селедкой, — на обед другое, — например, суп-харчо, макароны по-флотски, салат и компот, — а на ужин третье, — например, жареная цветная капуста и к ней цыплята-табака. Он носил дамский кухонный фартук и, когда готовил, насвистывал.