Анатолий Ковалев - Иначе не выжить

«Волга» вскоре исчезла с проселочной дороги, а я еще долго не могла отойти от калитки, будто приросла. Сестренка тянула меня за руку, о чем-то спрашивала, капризничала,но все напрасно.

Сестренка почти не знала отца. Когда он возвращался с работы, она уже спала. В последние годы он уделял нам мало внимания. Но я помнила еще те счастливые времена, когда он работал в парткоме крупного завода. Тогда он меньше уставал и по выходным принадлежал семье. Водил меня в театры, на концерты в филармонию. Помню, как мы однажды с ним пришли в Парк культуры к самому открытию и катались совершенно одни на американских горках, и орали на весь парк наши любимые песни.

Я проревела всю ночь, а наутро приехала мама. Она забрала с дачи все необходимое и не забыла нас с сестрой.

«Где ты была все эти дни?» – попыталась выяснить я. «Не твое дело!» – грубо оборвала она. Мы навсегда распрощались с дачей, и я даже по-детски была рада, что не будет у меня больше таких скучных каникул.

В город подоспели к самым похоронам. Отец лежал в гробу какой-то искусственный. Я уже знала от матери, что он покончил жизнь самоубийством, выбросившись с четвертого этажа здания райкома партии.

До сих пор не верю в эту версию самоубийства. Отец никогда не был фанатиком и любил жизнь. Думаю, к этому причастны те тайны партийной ложи, в которые он был посвящен.

Не прошло и месяца после гибели отца, как в нашей квартире завелся «новый папа». Мой отчим был моложе матери лет на пять, работал официантом в ресторане, имел судимость и пел блатные песни под гитару. Из разговоров я поняла, что они с матерью знакомы больше года. Вот с кем, оказывается, она провела тяжелые дни и ночи ГКЧП. Мама больше не заботилась о моей психике. Мы с сестрой ей вообще были уже не нужны. Она с удовольствием оставила бы нас на даче на осень и на зиму, если бы дачу не отняли.

Отчим принадлежал к той разновидности самцов, которые не успокаиваются на достигнутом и, трахая мать, не брезгуют и малолетней дочкой на десерт. Это случилось в ноябре. Мне только исполнилось тринадцать. Я болела ангиной. Мать ушла на работу, сестра в школу. Отчим работал во вторую смену. Он залез ко мне в постель со словами: «Я сейчас тебя подлечу!»

Матери я ничего не сказала. Наши отношения к тому времени не располагали к откровенности. Кроме всего прочего, в этом я видела своеобразный акт мести за отца. «Так тебе и надо!» – говорила я всякий раз, покорно ложась под официанта.

Неожиданно перед Новым годом пришла поздравительная открытка из Москвы (или с того света?). «Ты меня еще не забыла?» – спрашивала Настя. Ничего себе – забыла! Я прыгала от счастья в тот день! Ответила большим, подробным письмом, завязалась переписка. Вскоре я поняла, что Настя здорово изменилась, стала злая, недоверчивая, язвительная. Так ведь и я тоже изменилась. И моя жизнь была не сахар.

Наши школьные подруги не выдержали такого обилия желчи и сарказма, которыми изобиловали Настины письма, и перестали с ней переписываться. Я не могла себе позволить такую роскошь. Переписка с Настей и занятия в драмкружке были единственными отдушинами в моем тогдашнем существовании. Кроме того, мои письма не уступали Настиным. Я приняла вызов, и неизвестно, кто еще вышел бы победителем в этом соревновании беспредельного цинизма, если бы связь не оборвалась так же внезапно, как тем скучным летом на даче. Я опять ничего не понимала. Посылала одно письмо за другим – ни ответа, ни привета.

До окончания школы оставался год, и я серьезно увлеклась театром. А что мне еще оставалось из мирских забав?

В нашем семейном театре шла одна и та же пьеса. Она наконец достигла своей банальной кульминации и развязки. Мать застукала меня с отчимом во время авангардной мизансцены. Последний акт этого пошлого фарса шел под битье посуды, истеричные крики, обоюдное рукоприкладство. Короче, они разукрасили друг другу физиономии и помирились, а меня выставили за дверь.

К этому времени я уже сдала документы в театральный институт. В приемной комиссии я случайно встретила папиного знакомого, артиста ТЮЗа. Он был в свое время комсоргом театра. Когда я была маленькая, отец часто приводил меня к нему в гримерную. Он помог мне не только поступить в институт, но и выбил для меня комнату в актерском общежитии.

В этой самой общежитской комнате и материализовалась по весне Настя Овчинникова.

Я готовилась к курсовому спектаклю, учила роль. В дверь постучали два раза. Я по обыкновению крикнула:

– Открыто!

На пороге стояла красивая девушка с коротко стриженными иссиня-черными волосами, в простеньком платьице. Короче, совсем незнакомая девушка.

– Не узнаешь? – спросила она меня. И я тут же узнала – то ли по интонации, то ли по какому-то необыкновенному, кошачьему блеску в глазах.

– Настя! – крикнула я. Крикнула, потому что мне казалось, что иначе она не услышит, ведь между нами было огромное расстояние – в пять мучительных лет.

Мы обнялись.

– Почему не отвечала на письма? – первым делом спросила я.

– Сейчас это не важно.

Такой ответ могла позволить себе только Настя Овчинникова. И я любила ее за это.

– Где живешь?

– Там же. На проспекте Мира.

– Одна?

– Могла бы не спрашивать.

– Прости! Сорвалось…

– Ты неплохо устроилась, – бросила она дежурную фразу, оглядев мою комнату.

Я с ужасом поняла, что нам не о чем говорить. Вспоминать совместное прошлое больно, да и глупо. Теребить пережитое за пять лет не хотелось. А мое настоящее, судя по всему, ее мало интересовало. Наши дороги давно разошлись, и наши вкусы теперь вряд ли совпадали. Но ведь зачем-то я ей понадобилась спустя два года после прекращения переписки?

– Все хорошо, вот только видака нет! – продолжала она осмотр помещения.

– Моей стипухи хватает только на проездной билет да на корочку хлеба, – заметилая.

– Жаль, – вздохнула Настя, – а то я хотела тебе показать забавный триллер!

– Мы можем пойти к моему соседу, – предложила я, хотя мне было страшно некогда.

В курсовом спектакле на античные сюжеты по иронии судьбы мне досталась роль Электры, жаждущей отомстить своей матери за отца. Роль мне совсем не давалась. Слишком личностно я принимала устаревшие коллизии.

– Нет, сосед не подойдет, – решительно отвергла Настя мое предложение.

– Триллер больно крут. У соседа может не выдержать сердечко!

И тут до меня дошло, что она говорит иносказательно. «Господи! Что же это может быть?» – подумала я, но Настя сама разъяснила:

– Это фильм о том, как шли убивать моих родителей, и брата, и меня…

– Не может быть, – не поверила я.

– Пойдем ко мне!

От общежития до Настиного дома – полчаса ходьбы. Я уже не думала об Электре, о курсовом спектакле. За те полчаса, что мы шли бок о бок с Настей Овчинниковой, с моей лучшей подругой детства, роль начисто выветрилась из головы и что-то переменилось в моей судьбе. Мы большей частью молчали и старались не смотреть друг дружке в глаза. Мы знали о многом из наших циничных, саркастических писем. И к этому нечего было добавить. Разве что…