Энтони О'Нил - Фонарщик

— Вполне солидно, — согласился Канэван. — Хотя боюсь, вы воздвигли его только для того, чтобы разрушить.

— Мудрый мальчик. Ибо теперь я спрашиваю вас: выдержан ли меньший член? Эвелина, как вы помните, уверяла, что во сне является простым наблюдателем, видит все глазами Бога. Она видит во сне то, что другие в состоянии бодрствования имеют возможность наблюдать в тот самый момент, когда она спит. Ее единственная задача — с поразительной живостью и точностью воспроизвести улицы в воображении. Вокзал Уэверли, например, был воссоздан начиная от самой высокой балки вплоть до крошечного пятнышка сажи. Так что не исключено, Эвелина является человеком, который видит сны не субъективно, а объективно, — пожал плечами Макнайт. — А если это так, то силлогизм хромает. Поскольку тогда либо сны не вполне субъективны, либо сны Эвелины вообще не сны.

Канэван нахмурился:

— И каково же ваше заключение?

— Что ж, я считаю невозможным утверждать, что люди вообще, не говоря уже об Эвелине Тодд, не видят никаких снов. Я также считаю, что любой обычный сон не может воздействовать на объективную реальность. Но сны Эвелины, как мы уже заметили, отнюдь не обычны. Между ними и реальностью практически нет ощутимой разницы. И допущение этого позволяет мне сформулировать крайне вызывающий логический силлогизм.

— Я затаил дыхание.

— Больший член очень прост, — сказал Макнайт. — Сны Эвелины не отличаются от реальности. Вы можете оспаривать степень, если угодно, но прошу вас принять это пока как данность. Меньший же член я бы хотел сформулировать спокойно: воображение Эвелины способно искажать ее сны. Это, конечно, преуменьшение и относится к любому человеку точно так же, как и к Эвелине Тодд. — Он улыбнулся. — А заключение? вывод? точка, к которой неотвратимо ведет нас логика?

Канэван мог ответить, но не хотел помогать.

— Воображение Эвелины также способно искажать реальность, — победно закончил Макнайт, и Канэвану оставалось только засмеяться. — Да, — профессор усмехнулся в знак согласия, — при любых других обстоятельствах странное утверждение, признаю. Но я бы не высказал его, если бы не был убежден в ее исключительном воображении и в его исключительном подавлении.

— У вас нет доказательств исключительности ее воображения.

— Мое доказательство состоит в категоричности ее отрицания. В том, как она нервничает при каждом упоминании слова «воображение». И в полках с книгами, которые ломятся под тяжестью такого множества научных текстов, что вот-вот рухнут. Все это свойственно человеку, который перенес жестокое наказание или был замучен догмами и исправительными мерами, после чего изобрел ловушки и шипы, чтобы парировать обвинения в слабости и порочности.

— Ваши собственные книжные шкафы тоже стонут под тяжестью научных текстов.

— Разумеется. Я старый заплесневелый профессор, давно потерянный для надежды.

— Вы считаете, что молодой женщине неприлично проявлять интерес к реальности мира, — так, что ли?

— Напротив, я нахожу это восхитительным. Но в ее возрасте соблюдать такую строгую дисциплину, которая лишала бы угрожающих нюансов и эмоций даже сны… Разумеется, мне кажется, это свидетельствует о неестественном подавлении.

— Но вы не имеете права утверждать, будто сны никак не отразились на ее состоянии. Они вконец измучили ее.

— Да, но только как отстраненного наблюдателя. В этом-то все дело: ей так стыдно за собственные сны, что она может терпеть их, только выступая в них объектом, человеком, поступки которого она наблюдает со стороны, будто ваши или мои. Далее: реальность вне снов, которую сконструировала для себя Эвелина, такая безвкусная, что она лишила себя способности к творчеству и может только шить детские куклы. И этот образ она бережет, как пламя свечи в грозу, демонстрируя миру его жалкую простоту, не оскверненную ни одним извращением.

— Опять ее гигантское воображение.

Макнайт проигнорировал это скептическое замечание.

— Я думаю, крепость, в которой оно содержится, была возведена примерно в то время, когда она покинула приют — «туго перевязанный сверток». Может быть, фундамент был заложен и раньше — я, конечно, подозреваю, что ей там было несладко, — но затем, в какой-то решающий момент, она построила башню, чтобы похоронить воображение так глубоко, под такими мощными плитами, что теперь оно неизбежно восстает, просачиваясь в щели этой камеры, с силой вырывается на открытый воздух, где, к ужасу и стыду Эвелины, ему невозможно поставить преграды, и стало таким же явным, как и демон, что терроризирует улицы Эдинбурга.

— Это абсурдно, — сказал Канэван.

— Ce Grand Trompeur, — не смущаясь, продолжал Макнайт. — Этот эвфемизм используется для обозначения демона разрушения — разума. Человекоубийца от начала — библейское обозначение Сатаны. Не понимаете? Убийца говорит не о своих жертвах. Он говорит о себе. На языке, который могут понять только люди, подобные нам. На языке, который приглашает нас найти его.

Канэван подумал и все-таки возразил:

— А гонитель невинных? Таких слов в Библии нет.

— В таком сочетании — нет. Но «persecutor» и «innocens» встречаются отдельно друг от друга почти во всех книгах — от Бытия до апокрифов. И мне трудно считать самонадеянным утверждение, что если нам удастся найти это сочетание, то оно окажется еще одним обозначением дьявола. Все постыдные, неконтролируемые желания, похороненные Эвелиной, понимаете, нужно назвать по имени. А ведь выбирать приходится среди такого множества, не так ли? — Макнайт таинственно улыбнулся. — Скажите, что вам известно об имени Люцифер?

Канэван заволновался:

— Прежде всего мне нужно знать, имеем ли мы дело с невинной женщиной или с самим дьяволом.

— Мы имеем дело с человеческим существом по имени Эвелина и с дьяволом, который живет в каждом из нас. Первобытный инстинкт, фундаментальная составляющая эволюции. Это существо дышит воздухом такого богатого, с такой силой подавленного воображения, что стало воплощением ненависти.

— Абсурд, — повторил Канэван. — Я еще и еще раз повторяю это.

Макнайт был терпелив:

— А я еще раз спрашиваю — что вам известно об имени Люцифер?

Канэван вздохнул.

— Люцифер, — ответил он, не улавливая связи, — одно из множества имен, данных дьяволу.

— Уверен, хороший теолог мог бы ответить и получше.

— Впервые его произнесли ранние христиане, — монотонно заговорил ирландец, — а потом ввел в оборот снятой Иероним. Этим именем обычно называют дьявола до падения с небес.

— Да — до падения восхитительный серафим, самый блестящий и стремительный посланец Бога; воплощение безудержных амбиций. Но вы до сих пор не сказали, что же значит само имя.