Крис Хаслэм - Двенадцать шагов фанданго

— Эй, Карлито! — крикнул я. — Куда идем?

Пес не обращал на меня внимания, остановился только для того, чтобы дерзко помочиться на кактус, перед тем как продолжить движение вниз по узкой вьющейся козьей тропе к речной долине. Солнцу еще предстояло подняться над высоким горным хребтом к востоку, но интенсивность света усилилась настолько, что на дальних деревьях стали различаться оранжевые апельсины, и, прежде чем оно нырнуло бы за горизонт на западе, мне следовало выбраться из чащи и вернуться к жизни. Интересно, сколько времени Карлито жил в Лаго-ди-Кристал? Подняться сюда низкорослому псу было тяжело и оставаться вдали от мусорных контейнеров, за счет которых он жил, было тоже нелегко, но ведь Карлито чувствовал себя в настоящей безопасности, когда был уверен, что вблизи никого нет.

Через полтора часа мучительного передвижения мы спустились с гор в речную долину. Солнце поднялось выше, от холода прошедшей ночи осталось лишь приятное воспоминание. Где-то сейчас хорошо одетые люди ожидали поездов, следующих в Европу, отправлялись в учреждения, на заводы и фабрики, читали газеты, потягивали слабый кофе-латте, избегая посторонних взглядов. Я же следовал вниз по козьей тропе в Андалузии за грузным шелудивым псом для того, чтобы уберечься от психованного парижского киллера и двух его раздраженных сообщников. Впрочем, сейчас было неподходящее время для шуток.

Через двадцать минут личных переживаний по поводу ударов судьбы я увидел мост. Его пролеты в стиле модерн возвышались над долиной так, словно река имела второстепенное значение. Длинная тень от моста достигала «Эсмеральды», рыбного ресторана у пляжа, павильона прочной конструкции под низкой крышей среди рощи тенистых тополей на берегу реки. Ресторан работал несколько недель в году и не был местом, которое посещали завсегдатаи. Павильон оставался заведением, принадлежавшим речному ландшафту, как какая-нибудь скачущая форель или зимородок. Когда подавали холодное пиво, оно привлекало гораздо больше, чем любое количество копченой рыбы. Этим утром, однако, павильон оказался закрыт. Его прилавок задвинули решеткой, дверь заперли на засов. Карлито небрежно помочился на потрескавшееся от солнца дерево и потрусил по пятнистой тропе к дороге. Я присел на ступеньку маленького бара, собрал в пыли шесть окурков, закурив один при помощи зажигалки арапчонка.

— Спасибо, Карлито, — поблагодарил понурого пса.

Вместо удовлетворения и облегчения, курение окурков напомнило о том, что злоключение еще не закончились и что внезапная боль и медленная смерть были сейчас ближе, чем в утренние часы. То, что я почти инстинктивно, отчаянно боролся за жизнь, удивляло меня: я всегда полагал, что расстанусь с миром, как стебель кукурузы под косой, и вот цепляюсь за жизнь, как лисица в загоне. Закурил другой окурок, решил, что боюсь смерти больше, чем предполагал. Воля к жизни не что иное, как страх смерти. В чересчур долго длящийся момент мятущиеся и полные ужаса глаза Луизы смотрели на меня с деревьев, и я видел, как ее догоняет убийца. Почему она так яростно его ругала? Гневные оскорбления без охмуренного наркотой гангстера отнюдь не являлись проявлениями отваги или ума, достаточно посмотреть, к чему это привело. Какое-то дряблое, слабое и сентиментальное чувство подсказывало мне, что следует горевать, рвать на себе волосы и рыдать в связи с ее кончиной, но это чувство было всего лишь следствием нервного расстройства. Все, что когда-то связывало нас с Луизой, давно было исчерпано и отброшено.

Она появилась в крепости как томагавк, острый и резкий, способный вращаться и быстро летать, вместе с ковбоем, за которым последовала с Коста-дель-Соль. Его чрезмерная проворность мне не нравилась: он был фотографом, потом сценаристом, а затем — диджеем. В конце концов он уехал и оставил на меня счет за услуги в баре и проблемы в отношениях с Дитером и Луизой. Единственная настоящая любовь, сказала она мне, осталась без вознаграждения. Я ответил без особого убеждения, что понимаю ее. Мы сидели в это время на валу, пуская облака дыма навстречу кривым лучам восходящего солнца.

Она натягивала свою юбчонку на колени, но одновременно протянула руку с браслетом на запястье и впервые дотронулась до меня.

— Ты действительно понимаешь, — сказала она. — Я это вижу в твоих глазах.

Сьерра благоприятствует только определенному типу любви: небольшое пространство в горах среди пробковых дубов и рощ для калифорнийского варьете с его воздушными платьями, трепещущими накладными ресницами и расклешенными джинсами. Андалузия требует любви прочной, как утес, испепеляющей, как солнце, фатальной, как судьба боевого быка. Любовь определяется страной и ее народом, так же как музыка. Она страстна, неистова, деспотична, а радость от нее измеряется лишь интервалами между болью. Любовь — младенец, родившийся незаконно, в результате изнасилования, он выращивается в рабстве и отпускается на волю, чтобы покончить с обычаями и заповедями наивного общества, приводиться в судах в качестве довода о необходимости соблюдения правил и санкций. Любовь, определенно, красива, несомненно, желанна, но чревата — она может погубить вашу репутацию и опустошить ваш бумажник, подобно проститутке подросткового возраста. Когда вы все потеряете, единственным, что останется с вами, будет память о любви. Мы с Луизой не испытали такой любви, зато у нас был кокаин, а это, конечно, очень близко к ней.

Я оторвал свою волглую задницу от ступеньки и побрел по исчезающим в аллее следам от лап Карлито к асфальтированной дороге. Около часа скрывался в кустарнике, пока мимо меня не проехал десяток машин. Слегка приподнимался на корточках, чтобы узнать, какая следующая. Тринадцатой машиной оказался бледно-желтый «дацун», который мчался к мосту, сверкая под утренним солнцем хромированными деталями. Цветастый гоночный автомобиль принадлежал человеку, которому, как я знал, можно доверять. Это был одиноко живущий чудак, безукоризненно честный и настолько цельный, что я не решался приближаться к нему из опасения заразить. Я поднялся и встал на обочине, энергично размахивая обеими руками. Из зарослей высоких пурпурных цветов появился Карлито. Он стряхнул с изъеденной мошками шкуры семена и пыльцу и встал рядом со мной как пассажир, пользующийся сезонным билетом. Машина, завывая мотором, остановилась в облаке пыли и дыма. Карлито потряс головой и чихнул.

— Вдвоем по цене одного? — спросил шофер. Его вьющиеся волосы до плеч и плоская кепка сильно раздражали. — Можете предложить что-нибудь другое или как?

— Альберто! — воскликнул я. — Рад встрече!

Он смотрел на меня через пассажирское сиденье, как водитель, собирающийся подвезти полоумного.