Крис Хаслэм - Смерть с отсрочкой

Высоко в углу плохо настроенный телевизор крутил повторявшиеся беззвучные ролики новостей. Краски, толпы людей, срочные и назойливые сообщения усугубляли чувство полной изоляции в холодном помещении. На голубом экране в другом углу сменялись надписи llegadas и salidas, [29] Прибытие, отправление (исп.). но обе колонки пустовали. В ближайшее время ни один поезд не придет и не отойдет, на платформах никого не было, кроме ремонтников в ярких оранжевых жилетах.

Ленни сгорбился на пластиковой скамейке одного цвета с жилетами, сплошь разрисованной столь же неуместными, сколь и безобразными граффити. Он поболтал перед глазами бутылкой водки, покачал головой и объявил:

— Начинаю беспокоиться, мистер С.

Сидней скрипнул зубами. Он уже не годится для таких неожиданно тяжких усилий, прошедший день вымотал из него все силы. Тело ныло от пяток до поясницы, от ребер до запястий, режущая и гложущая боль усиливалась от холода, пронизывавшего до костей. Он всегда знал, что поездка будет утомительной, но не ожидал, что так скоро настолько ослабнет. Если вскоре не найти еды и теплой постели, здоровье обернется серьезной проблемой, но, несмотря на неудобства, пульсирующую боль в суставах и тяжесть в груди, он чувствовал бодрость и радостное возбуждение, как в тот раз, когда впервые вышел из-под обстрела. Не открывая глаз, вытащил из кармана фляжку и снова хлебнул арманьяка, молча произнеся тост за погибших друзей.

— Не стоит, мистер Ноулс, — сказал он наконец. — Утром мистер Крик либо явится, либо не явится. Дадим ему все шансы нас догнать.

Сидевший напротив него Ленни безнадежно согнулся, уткнувшись локтями в колени и повесив голову.

— Мне глубоко плевать на Никеля, — пробормотал он. — Меня беспокоит положение с водкой.

— Прелестно.

— Не то чтобы я алкоголик или кто-нибудь вроде того, — объяснил Ленни. — Просто люблю время от времени чуточку выпить, точно так же, как вы.

— Конечно.

— Особенно после такого дня, как сегодня.

За стенами зала ветер с тихим воем гулял по пустому вокзалу, лампы сочувственно мигали. Ленни хлебнул водки, подержал во рту, пока не пропало всякое ощущение. Даже не помнится, был ли когда-нибудь так далеко.

— По правде сказать, мистер С., — объявил он после минутного размышления, — если б я знал, что так будет, ни за что не поехал бы.

— Это я уже слышал, — улыбнулся Сидней, слыша себя как бы из дальней дали. — Семьдесят лет назад кто-то сказал то же самое.

Джо Кироу лежал в грязной луже собственной крови, как бы причастившись к земле, которую пришел защищать.

— Если б я знал, что так будет, ни за что не поехал бы, — прошептал он.

Сидней прикусил губу и улыбнулся. Эйфория после триумфального прибытия в Испанию быстро испарилась, оставив чувство разочарования, уныния, страха, которое нарастало в пустые недели в Фигерасе, во время первых неумелых строевых занятий в Альбасете и теперь в преступном самопожертвовании на крутом пыльном обрыве над искрившейся Харамой. Интернациональные бригады были частью армии, организованной на манер профсоюза, укомплектованной революционерами и ораторами; ее ряды составляли агитаторы разнообразных национальностей; мечтатели, преисполненные надежд; коммунисты, державшие карты в руках. Пастозные от дизентерии своевольные отпрыски лучших европейских семейств сидели на бархатных банкетках «Гранд-отеля» в Альбасете рядом с сильно пьющими ирландскими республиканцами, фанатики из уэльской Ронты [30] Ронта — шахтерский район в Уэльсе, переживавший в 1930-х гг. экономическую катастрофу. проходили излюбленную бригадными комиссарами муштру сомкнутым строем вместе с беглыми представителями германского рабочего движения с окаменевшими лицами, сильно забавляя толпы зевак, тогда как французские волонтеры протестовали, заявляя, что сомкнутый строй в бою не поможет. Над каждым жизненным аспектом в Альбасете маячила Партия, чье всевидящее око и безупречная с виду организация вселяли ощущение безопасности и надежности, обещая, что скандальная глупость и непригодность ее человеческих составляющих в конце концов как-то исправятся. Джо находил в Партии великое утешение и опору, разозлившись на Сиднея, когда тот заявил, что не верит ни одному ее слову. Они как бы поменялись ролями — теперь Джо был наивным дурачком с горящими глазами, кивающим в ходе полемики, начищая бесполезную винтовку фирмы «Росс».

В тот момент это уже не имело значения. Если они собирались уйти, то надо было уходить, когда гнусный сукин сын Андре Марти предоставил им такую возможность в конце своей великой речи на поле для боя быков. В тот день никто не вышел из строя, и Сидней гадал, что стало бы с теми, кто шагнул вперед. Партия отбрасывала длинную черную тень — казалось, огромная масса истинно верующих и искателей приключений будет принесена в жертву некой необъявленной цели. Полная уверенность Сиднея в собственной неотвратимой гибели сопровождалась полной уверенностью, что большинство окружающих не погибнет. Он смотрел в лица товарищей и с полной ясностью прозревал их судьбу. Не возникало никаких сомнений: этот выживет, этот нет.

Он взглянул на Джо. Не выживет.

Они уже два дня сидели за флангом, обороняя британский пулеметный пост в тридцати ярдах слева. Сидней покинул предписанную позицию после первого вражеского залпа. Он ничего не знал о расположении орудий, хотя не надо быть специалистом, чтобы сообразить, что вражеская артиллерия имеет определенную дальность. В двадцати ярдах позади голый каменный пласт. Отсюда он казался открытым и незащищенным, но Сидней решил, что при небольшой передислокации станет невидимым и недосягаемым. Джо не желал передвигаться, услышав, что было с теми, кто покидал пост под огнем, однако Сидней уговорил его и тем самым спас жизнь. На какое-то время.

Они отползли как раз вовремя и уткнулись лицом в пыль, когда оглушительный залп артиллерии националистов с холмов над долиной в клочья разнес левый край находившихся перед ними французов. Сидней успел увидеть прямое попадание в их огневую точку, начисто уничтожившее команду. Зажимая кровоточивший нос, он в благоговейном восторженном ужасе таращил глаза на снаряд, который рикошетом отлетел от камня, волчком завертелся в спиральном дыму, накатываясь на него колесом святой Екатерины, беспомощно упал и скатился с горы. Видел, как французы бежали с позиции, беспорядочно отступая перед регулярными марокканскими отрядами из Фуэрсы, пробившими в их рядах кровавую дыру, прежде чем обойти с фланга Британский батальон, а когда к нему вернулся слух, услышал радостные возбужденные голоса марокканцев, производивших перегруппировку в пятидесяти ярдах, мольбы и отчаянные вопли пленных, которым перерезали горло. Сердце так колотилось, что он задохнулся, а Джо, дико трясясь, корчился под откосом. Сидней понял: вот как мужчины погибают в бою — безликие, безымянные, никому не известные, уничтоженные такими же обреченными нулями, одетыми в другую форму. Смерть была рядом, оттачивала косу, отсчитывала его время, но Сидней знал — сколько бы мавров за ним ни пришло, он здесь и сейчас не умрет. Поэтому потихоньку пополз вперед, твердой рукой раздвигая чабрец, взял на прицел сигнальщика, стоявшего на полном виду в ста пятидесяти ярдах ниже по склону. В Альбасете он не учил никаких правил семафора, но догадался, что мужчина дает наводку батареям на дальнем берегу реки. Дождался, когда тот взмахнет флажками, и спустил курок, слыша только пустой щелчок старого канадского ружья, которое дало осечку.