Халльгрим Хельгасон - Советы по домоводству для наемного убийцы

Видимо, это входит в мою терапию. Торчер испытывает меня. В противном случае он бы меня поместил в подвал своей матери с часами-кукушкой и сотовыми телефонами, а не в этот бывший склад, где разгуливают чуть не нагишом и добывают дурь из распоротого брюха наркодилера.

После ужина поляки снова принимаются за выпивку. Когда водка и пицца, смешавшись в их желудках, дают необходимый эффект, они затягивают тягучие похоронные песни Карпатских гор или каких-то еще. Задержав дыхание, я направляюсь в литовский угол за своим армейским ножом. Вонь чудовищная, но я заставляю себя постучать в дверь усопшего. Ее открывают сразу, но лишь на ширину ладони, в которую может пройти разве что слово „нож“. И все же, пока я дожидаюсь своего инструмента, у меня успевает сложиться впечатление, что в комнате происходит что-то интересное. Вместе с ножом я получаю предупреждение. Двое литов, выйдя в коридор, заверяют меня, что если я сообщу хотя бы одному человеку об этой кровавой истории, каунасская „организация“ меня прикончит. Я подсчитываю родинки на их лицах (примерно столько же, сколько европейских столиц) и всячески воздерживаюсь от вопросов: кто киллер, многих ли он порешил, как будет убирать меня и т. п. Вместо этого я стараюсь вести себя как французская туристка в Египте, обнаружившая в своем номере бригаду насильников из „Аль-Каиды“.

К полуночи запах висит на этаже точно невидимый туман. Вдруг я слышу в коридоре учащенное дыхание под скрип тяжелого чемодана, который волокут по шаткому полу, а затем вниз по лестнице. Выглянув в огромное окно, я вижу, как мои балтийские коллеги загружают чемодан в кузов старенького белого минивэна. И через пару минут их и след простыл.

Наступает мое время.

Дождавшись, когда работяги улягутся спать, а наш семейный доктор запрется в ванной, я с сердцем, бьющимся в ритме техно, прокрадываюсь в другой конец коридора с деревянным чурбаком из тех, что служат подпорками для моей кровати. Я ставлю чурбак под дверью усопшего и с его помощью влезаю на перегородку. Операция проходит удачно, если не считать того, что на пути вниз я запутываюсь в зелено-красно-желтом полотнище, при ближайшем рассмотрении оказавшемся флагом. Комнатка завалена пластиковыми мешочками и фанерными коробками с подозрительным содержимым. В углу составлены пять новеньких телевизоров с плоским экраном. Заглянув во все положенные места, я обнаруживаю то, что искал: компактный немецкий пистолет „вальтер Р99“, завернутый в желтый пакет из продуктового магазина „Бонус“. Пистолет похож на тот, что я уже сегодня видел, но этим, кажется, больше пользовались. Старая, девяностых годов модель, 9-миллиметровый калибр. Годится. Наконец-то я чувствую себя свободным человеком. Он еще и заряжен. В магазине двенадцать патронов. Токсич Две Обоймы снова в деле, мать вашу.

От радости я даже не заметил патрульной машины во дворе. А „белые каски“ уже в доме. Только сейчас я слышу приближающиеся шаги в коридоре.

Я — человек-кошка. Я сижу на перегородке, разделяющей эту комнатку с соседней, держась за потолочную балку, в которую упирается мой затылок. Весь этаж как на ладони. Шесть кабинок по одну сторону, шесть по другую. Между ними узкий коридор. И в конце его — кухня.

Я слышу, как переговариваются офицеры. Они говорят по-исландски, но когда им нужно обратиться к одному из поляков, переходят на английский. Поляк как будто только что проснулся и при этом уже успел надраться.

— Вы поляк?

— Нет, вы полис.

Между перегородкой, на которой я сижу в три погибели, и моей комнатенкой — два отсека. Первый из них нежилой. Насчет второго не знаю. Когда копы предпринимают попытку вломиться в ближайший отсек, мое сердечко ускоряется с трэш-метал до спид-метал. Но после того как поляк, подергав ручку, бормочет, что там никого нет, копы переключаются на другую дверь — в комнатку усопшего. Мне остается только молиться, чтобы деревянный чурбак меня не выдал.

Поняв, что в ход пошла монтировка и дверь вот-вот падет, я бесшумно, по-кошачьи, соскальзываю вниз, на подоконник в соседнем отсеке. Патрульная машина кажется пустой. Во дворе ни одной белой каски. А ночь так светла, хоть книжки читай. Пока полицейские продолжают плотничать, я подтягиваюсь на очередной перегородке и осторожно заглядываю в следующий бокс. По всей видимости, здесь живет вышеупомянутый поляк, поскольку кровать пуста, а дверь в коридор открыта. Его жилище — нечто среднее между логовом порнушника и последней земной обителью Саддама Хусейна.

Прежде чем соскользнуть вниз, я мысленно заглушаю громкую музыку в сердце и делаю несколько кошачьих шажков по подоконнику, посматривая на раскрытую дверь. Мои маневры проходят незамеченными, и после бесшумного взятия третьей преграды я наконец оказываюсь в своей комнатенке. Спид-метал уступает место бравурной балладе. Еще немного, и я бы запел „Раскинув руки…“, мою любимую песню группы „Крид“.

Еще пятнадцать минут я соображаю, где бы мне спрятать оружие — о, это сладкое слово! — но раньше, чем я успеваю принять решение, раздается стук в мою дверь. На пороге „касочники“, два Деда Мороза в полицейской форме, и вдруг у меня возникает полная уверенность в том, что это те самые ребята, которые беседовали с Тадеушем, польским маляром, в историческую ночь Евровидения в конце мая. За спинами копов маячат изнуренные вчерашними возлияниями компатриоты Тадеуша, и один из них объясняет „каскам“, что я местный.

— Вы исландец? — спрашивает меня коп по-исландски.

— Смау-вейис , — отвечаю я, энергично кивая и улыбаясь.

Что означает „немного“ — волшебное словечко, которому Ган научила меня этим летом и которое сейчас буквально спасает мою задницу. Я протягиваю им свой синий, как здешние горы, паспорт, а сердчишко мое исполняет исландский национальный гимн (барабан и бас-гитара), пока они рассматривают безупречную подделку. Они читают вслух мое имя, при этом с суровым видом изучая мое славянское лицо.

— Томас Лейвур Олавссон?

— Йау. Томми! — радостно откликаюсь с наигранно-глуповатой улыбочкой и спешно отдаю команду правой руке: ну-ка, вылезай, к чертям собачьим, из кармана!

— Где вы работаете? — спрашивают они меня на своем ледяном языке.

Я перехожу на английский (объясняя, что мой отец наполовину американец и всю эту хрень) и рассказываю им про столовую „Самвер“ и свой посудомоечный вклад в христианскую благотворительность. Их лица мгновенно преображаются.

— Значит, вы знакомы с Сэмми?

Имя доброго самаритянина срабатывает, как фен на изморозь. Разговор сворачивает на коротышку с пляшущими на носу очочками. У копов к нему профессиональный интерес. Вот кого, заверяют они меня, не мешало бы арестовать. Через несколько минут они вспоминают, зачем пришли, и спрашивают, связан ли я каким-то образом с парнями из Каунаса. Я отвечаю отрицательно.