Халльгрим Хельгасон - Советы по домоводству для наемного убийцы

— Сегодня вечером или ночью вы не заметили ничего подосрательного?

— Вы хотели сказать, подозрительного ?

Почувствовав свое превосходство, я позволяю себе немного расслабиться.

— Вот-вот, — соглашаются мои собеседники.

Не включая разум и не моргнув глазом, я решаю показать себя свойским парнем, и плевать я хотел на литовские угрозы. Может, оружие придало мне уверенности. Или я вдруг расчувствовался — это ведь благодаря им, „белым каскам“, я провел такое чудесное лето.

— Да. Я видел в окно, как они вынесли отсюда мертвеца, минут двадцать назад. — Широким жестом я приглашаю их в комнату. — Они засунули его в огромный чемодан. Было видно, какой он тяжелый. Этот чемодан они положили в грязный белый минивэн и уехали.

— А номера вы, случайно, не заметили?

— Номера? Да. SV 741.

Это не шутка. Я действительно запомнил этот хренов номерной знак. У офицеров полиции такой вид, будто они сейчас пригласят меня в круиз по Карибскому морю. В каюте первого класса. Следующим летом. Только мы втроем. Но потом они берут себя в руки.

— И где стояла машина?

— Вот… тут. Прямо у выхода.

Мы стоим у окна, и один из них, высунувшись, чтобы лучше видеть, ненароком прислоняется ко мне. При этом он невольно ощущает твердый предмет, что лежит у меня в левом кармане брюк. Коп поворачивает ко мне лицо и вежливо так говорит:

— Afsaka .

По-исландски это примерно означает: „Извините, что задел ваш пистолет“.

На следующий день, придя с работы, я вижу перед нашим горячо любимым отелем сразу три полицейских джипа. Запретительная желтая лента громко шуршит на холодном летнем ветру. Вход охраняет белокасочник. Я решаю не искушать судьбу и прохожу мимо дома на порядочном расстоянии, снова превратившись в странного пешехода на безлюдных улицах Рейкьявика.

Час спустя я звоню в заветный колокольчик. Гуннхильдур открывает мне дверь, и вскоре мы уже взасос целуемся на кухне, где царит несусветный бардак. Забывшись, я вжимаюсь в нее всем телом, и она натыкается на твердую штуковину у меня в кармане.

— Что это?

— Немецкая железяка.

Торчер договаривается, Томо отоваривается.

Патрон подвозит меня к отелю „Ударный труд“, где остались мои личные вещи. Тут он пускает в ход всю силу убеждения, подкрепленную телевизионной славой, чтобы растолковать полицейскому, с кем тот имеет дело. Томми Олавс — его протеже, человек тонкой душевной организации, пожелавший узнать поближе страну своих предков и не желающий жить под одной крышей с отчаянными головорезами. И вот я уже прощаюсь с польскими друзьями и, к собственному удивлению, обнимаюсь с Балатовым, на секунду прижавшись к его волосатой щеке, больше похожей на подмышку. Жизнь изгнанника — это штормящее море.

Ночь я провожу в своей ветхозаветной каморке в доме Торчера и Ханны. Днем, придя на работу, я затеваю с Оли разговор по душам, и вечером он принимает нас с Торчером у себя на третьем этаже старого бетонного дома неподалеку от места, где живет Ган. У его Гарпы сегодня ночная смена в солярии. Мы с Оли разыгрываем перед Торчером заранее намеченный спектакль: будто я снимаю у него комнату. Очевидно, „библейская душа“ знает „мясную душу“ через Сэмми, и сейчас они оживленно обсуждают недооцененную роль насилия в проповедовании Святого Писания, пока я изучаю великолепную коллекцию кухонных ножей над навороченной газовой плитой. Хотя Торчеру известно о бурном прошлом нашего шеф-повара, его вера в Оли как лендлорда непоколебима.

— Ты, главное, плати за аренду, и он тебя не прирежет, — говорит мне Торчер на прощание, садясь в машину, и от души смеется.

Дождавшись, когда благословенный внедорожник скроется из виду, я направляюсь прямиком к дому Ган. Куда, спрашиваю, нести вещи? Вижу, девушка слегка напряжена. Она ведет меня в спальню, с зажженной сигаретой (вообще-то она там не дымит), и дрожащим пальцем показывает на две пустые полки в платяном шкафу.

— Что-нибудь случилось? — спрашиваю.

— Нет. А что?

— Может, считаешь, что ты еще не готова к совместной жизни?

— Нет-нет. Просто…

— Мне казалось, ты сама… Это из-за Трастера?

Она тяжело вздыхает:

— Да.

— Боишься, что он расскажет про нас твоим родителям?

— Дело не в этом. Мне все равно.

Дело не в этом. В чем-то другом. А в чем, она не говорит. Я готов спать на чердаке, но она не соглашается, и вот мы уже лежим в ее постели и пытаемся порадовать друг друга безрадостным сексом. Через какое-то время она затевает по мобильнику долгий и, очевидно, непростой разговор с братом, видимо не желающим жить под одной крышей с киллером. Незадолго до полуночи он заявляется собственной персоной и, даже не поздоровавшись, бледный и мрачный, уходит к себе и на всю катушку врубает ледяной рок на два часа. Гуннхильдур, вздрюченная таким вызывающим поведением, выкуривает целую пачку, а затем добрых двадцать минут чистит зубы.

Мы с Ган молча лежим в объятиях друг друга, недвижимые, как мраморные изваяния античных любовников в музее. Не скажу, что я в восторге, но я сдерживаю свои желания ради такого исторического момента: это моя первая совместная ночь с любовницей, к тому же из-за гремящего над ухом ледяного рока уснуть все равно невозможно. Что-то я соскучился по Балатову. После получасовой музыкальной пытки он кажется мне олицетворением классической музыки. Страдалец за стенкой еще минут тридцать прокручивает одну и ту же песню. Певец орет так, будто он лежит со сломанным бедром на дне двадцатиметрового ледяного каньона.

— Что он там поет?

— Sódóma , — отвечает Ган упавшим голосом.

— То есть?

— Ну… сам знаешь… Содом…

— В смысле — Содом и Гоморра?

— Ну да.

Чтение Библии не прошло даром. Сын священника знает, как достучаться до своей паствы. Гуннхильдур жмется ко мне, как умирающая мышь. Но в конце концов запасы ревности к сестре оказываются исчерпаны, и два содомита благополучно засыпают.

К счастью, птичка-крановщик проводит дома еще меньше времени, чем по весне, когда ваш покорный слуга только начинал свою жизнь в бегах и первые впечатления еще были яркими. Постепенно я привыкаю к исландским будням. Утра я провожу в интернете: набираю в Гугле свое имя вперемежку с „ФБР“, „Дэвидом Френдли“ и „литовской мафией“, правда, без особого успеха; пишу мейлы общим знакомым в надежде узнать, где сейчас моя Сенка; царапаю письма от руки для матери, которые подружка Гуннхильдур по приезде в Лондон отправит королевской почтой. В полдень я стою на главной площади в компании местных сумасшедших в ожидании автобуса № 6. Август заканчивается более-менее традиционным закатом. Да здравствует темнота.

Торчер-терапия теперь ограничивается телефонными звонками патрона да регулярными посещениями безумных проповедей в его пропитанной потом церкви. Во время моего первого визита он устраивает брату Томми бравурную встречу и представляет его прихожанам, этим париям, ездящим исключительно автобусом, как „порядочного исландца и своего дорогого друга. Человека, прожившего большую часть жизни в отеле „Ад“, но сейчас снявшего комнатку в Раю. Да хранит Господь его душу. Аллилуйя!“