Джералд Керш - Ночь и город

— Да ты спятил! Неужто ты заметил хоть малейшее снижение прибыли с тех пор, как я здесь работаю?

— Ну, совсем небольшое…

— Это из-за Коронации.

— Не оправдывайся, Адам. Я делаю скидку на то, что ты еще не поднаторел в нашем деле, и задирать нос тебе еще рано..

— А, иди к черту! — воскликнул Адам. — Ты и так уже мне осточертел.

— Что?

— Ты мне осточертел, равно как и весь этот бизнес.

— Ну и ну, как вам это нравится! — сказал Носсеросс. — Ты приходишь сюда официантом, и я даю тебе работу, на которой ты за месяц зарабатываешь больше, чем смог бы заработать за год. Да ты просто обнаглел. Так вот, значит, что ты за фрукт… Не хочешь ли сказать, что сделал мне одолжение, работая здесь?

— А как, по-твоему, это называется? Ты ведь прекрасно знаешь, что фактически упросил меня взять дела в свои руки, когда Мэри сбежала с Чешантом. Ты сидел здесь, на этом самом стуле, разбухший от бренди, как, впрочем, и сейчас, и умолял меня остаться с тобой, и ты знаешь это, а теперь можешь убираться ко всем чертям, потому что я ухожу. Управляйся сам в своем гадюшнике. Я ухожу.

— Адам, минутку, минутку…

— Иди к черту, — отозвался Адам. — С меня хватит. Заплати то, что мне причитается, и через минуту меня здесь не будет.

Его вдруг охватило непонятное возбуждение.

— К черту твой паршивый клуб, к черту весь этот бизнес! — закричал он. — К черту дурацкую вежливость! К черту деньги, к черту весь этот вонючий притон. Стервятники! Слабоумные паразиты! Ослы и прохвосты! Маленькие алчные идиоты! С меня хватит! Мне нужно настоящее дело.

— Не дури, — сказал Носсеросс. — Ты что, шуток не понимаешь?

— Конечно понимаю, но сейчас мне не до шуток. Я ухожу, и немедленно.

Преградив Адаму путь к двери, Носсеросс обратился к нему:

— Погоди минутку, послушай. Если я тебя чем-то обидел, извини. Этого достаточно? Присядь на минутку, всего на минутку, присядь, пожалуйста. Буквально на два слова, всего на два слова. Не надо так спешить.

— В чем дело, Фил?

— Послушай, Адам, ты ведь мой единственный друг, клянусь Богом! Не лезь в бутылку. Не поступай со мной по-скотски. Не надо уходить из-за пары нелепых слов. Сознаюсь, я выпил лишнего. Я весь разбит. Я просто сам не свой…

Адам перебил его, раздраженно воскликнув:

— Фил, ради Бога, только не пытайся снова меня разжалобить. Меня уже тошнит от людей, которые жаждут, чтобы я их пожалел.

— Я не прошу тебя о жалости, — отвечал Носсеросс. — Но, знаешь, в мои годы человек чувствует себя одиноким… Ему нужен друг… Боже правый, хоть собака… Но у меня и собаки нет. Черт побери, Адам, я болен и одинок. Не бросай меня.

Адам ответил:

— Слушай, Носсеросс, ты мне симпатичен. Перестань разводить нюни, а не то я начну тебя презирать. Я ведь был с тобой, пока ты не мог без меня обойтись?

— Да, верно.

— А теперь, — продолжал Адам, — я должен заняться настоящим делом.

— Послушай, Адам, — перебил его Носсеросс, — я намного старше тебя и знаю больше, чем ты думаешь. Ты надеешься заняться скульптурой?

— Ну и?..

— Ну и вот что я тебе скажу. Оставь эту затею, потому что у тебя нет ни малейшего шанса. У тебя нет ни достаточных навыков, ни денег, чтобы их приобрести. Ты похож на упрямого мальчишку, которому запала в голову сумасбродная идея. Ты хочешь стать скульптором. Ха! Да ты рехнулся! Сам подумай, возможно ли это? У тебя есть хоть одна работа? Ты можешь показать хотя бы одно свое творение?

— Нет, — проскрежетал Адам, — не могу, потому что я разбил все свои работы… Они были отвратительны, совершенно никуда не годились. Но я абсолютно уверен, что буду заниматься этим, понимаешь? Даже если это убьет меня; хотя что-то подсказывает мне: если я начну, у меня все получится и мне удастся сотворить то, что не придется разбивать и выбрасывать; то, на что весь мир будет взирать с восхищением, если хочешь знать. Именно этому я и посвящу свою жизнь, Фил, я так решил, и я скажу тебе вот что: как бы я тебя ни жалел, я не позволю жалости остановить меня. Что толку в жалости? По-твоему, я должен позволить ей навеки похоронить себя в этом подвале? Когда в эту самую минуту я мог бы ваять Мыслителя, или Крылатую Нику, или Венеру Сиракузскую? Нет, Фил, все решено, окончательно и бесповоротно. Я ухожу. И это вовсе не из-за твоих слов, а потому, что меня ждет работа.

— Ты будешь голодать, — сказал Носсеросс.

— Я буду жить.

— Нет. В конце концов ты все бросишь и скажешь в сердцах: «А ведь Фил был прав!»

— Никогда, — отвечал Адам.

— Ты понимаешь, что отказываешься от пятидесяти фунтов в неделю?

— Прекрасно понимаю.

— Ради того, чтобы вылепить несколько скульптур?

— Именно так.

— А когда они будут готовы, что тогда?

— Ничего. Когда они будут готовы, я примусь за новые.

— А потом что? Ты начнешь голодать. Ну ладно, ты говоришь, тебя это не волнует. Ты не знаешь, что такое голод. Ну, предположим, ты выучишься, станешь знаменитым скульптором и будешь лепить своих Венер и Аполлонов. Предположим, так оно и будет, но денег тебе это не принесет. Тебе чертовски повезет, если ты сможешь на это жить, но в итоге ты станешь похож на меня — к тому времени, когда ты почувствуешь, что знаешь достаточно, чтобы сделать что-нибудь стоящее, ты будешь уже слишком стар и немощен, слишком потрепан жизнью. А потом ты сыграешь в ящик, и самое большее, на что ты можешь рассчитывать, это то, что твои поделки запихнут куда-нибудь в музей. Мертвый, бесполезный хлам. Но ты этого уже не увидишь. Ты будешь гнить в могиле. Конец.

— Знаю, — ответил Адам, — все это я уже слышал раньше, много над этим думал, и все это чепуха, потому что ты не понимаешь, хоть ты уже старый, ты просто не понимаешь, что мужчина не создан для мягкой постели. Сытое брюхо да теплая конура — это идеал собаки, но не человека. Мир по-прежнему несовершенен, потому что люди слишком заботятся об отдыхе и комфорте. Да, комфорт не для меня. Я чувствую, что должен что-то совершить. Что-то копилось внутри меня сто тысяч лет, и, когда я пойму, что это, и отпущу его на волю, тогда, Фил, все изменится. Ты хнычешь, потому что ты одинок. Я тоже одинок, но я горжусь этим. Мы с тобой совершенно разные, мы из разных миров. Ты одинок, потому что всю жизнь заботился только о собственной выгоде, потому что заперся в этом подвале. А я одинок, потому что не такой, как обычные люди, потому что вижу дальше других, понимаешь? Я знаю, что могу творить, могу созидать и крушить, и, зная это, Фил, я не могу здесь больше оставаться. Ты мне нравишься, потому что ты умен и тебе не занимать упорства, и мне жаль тебя, ибо ты сломался, но я больше не позволю жалости удерживать меня, так что прощай.

Носсеросс поглядел на него, пожал плечами и проговорил:

— Адам, ты просто псих, и когда-нибудь ты поймешь, что я был прав, но, если сейчас ты на коленях будешь умолять меня позволить тебе остаться, я тебя и слушать не стану. Я тебя вышибу пинком под зад. Жалеть меня! Меня! О Боже ты мой! Никто никогда не смел меня жалеть. Я прошел огонь, воду и медные трубы, и никто ни разу не вздумал меня пожалеть. Ты знаешь, сопляк, что я прошел огонь…