Уоррен Мерфи - Узы крови

– Это мое прошлое. Я вольна поступать с ним как вздумается.

– Это наше прошлое, – сказал человек со шрамом, – наше общее прошлое, Мария. Мы повязаны им. Я не могу допустить, чтобы ты пошла в полицию.

– Ты убил нашего... моего сына!

– Ты же знаешь, что это не так.

– Ты мог спасти его! Ты знал правду. Он был невиновен. Но ты, ты отстранился. Ты позволил ему умереть.

– Напрасно я рассказал тебе об этом. Но, видишь ли, я хотел, чтобы ты вернулась. Я надеялся, ты поймешь.

– Пойму? – Потоком полились слезы. – Пойму? Я поняла только одно: я отдала тебе мальчика, а ты позволил его казнить.

Высокий протянул к ней руки.

– Мне нужен был еще один шанс, Мария. – Он улыбнулся. – Мы уже не молоды. Мне так грустно видеть тебя отчаявшейся. – Улыбка была печальной, умудренной. – Я думал, мы сможем поладить.

Мария крепче прижала цветы к груди, а высокий небрежно вынул из-за пазухи длинноствольный пистолет.

– Если бы я не знал тебя так, как знаю, я бы выторговал у тебя в обмен на жизнь обещание держать язык за зубами. Я знаю: твое слово дорогого стоит. Но ведь ты мне его не дашь, верно?

Голос Марии остался чистым, твердым, бесстрашным.

– Верно, – сказала она.

– Так я и знал, – сказал высокий.

В этот момент тонкие черные полоски снова запестрили в глазах Марии, и она увидела будто со стороны, как из дула вырывается огонь, как пули вонзаются в ее тело, как она падает. На этот раз предвидение опоздало. На этот раз спастись не удастся. Но Мария не испугалась. Поразительное спокойствие снизошло на нее. Ибо видела она дальше смерти, дальше этого прохладного весеннего вечера с солнцем, умирающим в верхушках сосен. С небывалой ясностью увидела она судьбу своего убийцы, своего бывшего мужа, и произнесла последнее пророчество:

– К тебе придет человек. Мертвый, поправший смерть, он принесет тебе гибель в пустых руках. Он будет знать, как тебя зовут, ты будешь знать его имя, и имя это явится тебе смертным приговором.

Улыбка исчезла с лица убийцы, как изгнанный молитвой дьявол.

– Благодарю за предсказание, – сказал он. – Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы пренебречь им. Но всему свое время. Сейчас у меня другая забота.

Извини, что так получилось. – Он прицелился. – Прощай, Мария!

Глушитель выкашлянул два звука, подобных хлопкам шутих. От ударов в грудь Мария пошатнулась, оступилась и потеряла туфельку с открытым носком. Тело ее перекрутило, она упала, и воротник лавандового пальто потемнело от крови.

Она умерла мгновенно, прежде, чем ударилась головой о чью-то надгробную плиту.

Не такой представляла себе Мария смерть. Душа ее вовсе не выскользнула из тела. Нет. Но сознание сгустилось и стало сжиматься в мозгу все туже и туже, все плотней, пока не сделалось как бы величиной с горошину, но и на этом не остановилось, а продолжало сокращаться до точки невыразимо крошечной, с атом. И когда стало ясно, что дальше уже не уменьшится, взорвалось ослепительно белой вспышкой, осыпав сиянием Вселенную.

Мария увидела себя плывущей в теплом золотом свете, и это было похоже на возвращение в материнское лоно, пребывание в котором вдруг вспомнилось с непостижимой ясностью. Видеть она могла во все стороны одновременно, и это было чудесно. При этом смотрела она отнюдь не глазами, нет. Скорее, перед ней расстилались видения, подобные тем, какие посещали ее при жизни.

Невозможно было понять, как она могла видеть без глаз, но так было. И во всех направлениях золотой свет расстилался до бесконечности далеко. Кое-где в этой беспредельности мерцали крошечные искры. Где-то за границей ее видения, она это знала, сияют звезды.

Но к звездам Мария была равнодушна. Она просто парила себе покойно в теплом беспамятном свете и ждала. Ждала, когда придет срок родиться снова.

Человек в габардиновом пальто, опустившись на колени, смотрел, как угасают цвета кленового сиропа глаза Марии. Сняв перчатку, он нежно прикрыл ей веки.

Прощальным благословлением упала на мертвый лоб слеза.

Он поднялся с колен и тут заметил букет – белые пионы в облаке крошечных звездочек подмаренника, букет, который Мария уронила на ближайшее надгробие.

Это была совсем простая гранитная плита с выбитым на ней крестом.

И двумя словами. Именем усопшего.

РИМО УИЛЬЯМС Человек со шрамом оставил цветы лежать там, где они упали.

Его звали Римо, и он терпеливо втолковывал своему попутчику, что на самом-то деле вполне жив.

– Да ну? – отзывался попутчик преувеличенно скучающим голосом, уставясь в иллюминатор и гадая, долго ли еще им кружить над лос-анжелесским аэропортом.

– Ей-богу, – без тени юмора подтвердил Римо. – Все думают, что я умер.

У меня даже могила имеется. Юридически говоря – да, умер. Но фактически ничего подобного.

– Вот как? – отсутствующе пробормотал попутчик.

– Случается, люди совершенно не обращают на меня внимания. Вот как ты сейчас. И это меня беспокоит. Серьезно. Это, знаешь ли, форма дискриминации.

Ведь не будь я юридически мертв, стал бы ты пялиться в окно, когда я с тобой разговариваю?

– Не знаю и не хочу знать.

– Мортизм! Вот как это называется. Или смертизм. Как тебе больше нравится. Бывают сексисты, бывают расисты, а ты – мортист. Думаешь, раз там на кладбище в Нью-Джерси установили плиту с моим именем, так можно со мной и не разговаривать? Ошибаешься! У мертвых тоже есть свои права.

– Я и не спорю, – сказал попутчик, которого звали Леон Хискос-младший.

Это был непринужденных манер, с мягким взором голубых глаз и пышными пшеничными волосами молодой человек в полотняном пиджаке от Версаче, без галстука. Сидел он себе в салоне для курящих «Боинга-727», никого не трогал, как вдруг – здрасьте! – подходит к нему этот худощавый тип с непропорционально широкими запястьями, плюхается в соседнее кресло и сообщает, что зовут его Римо Уильямс, но говорить об этом никому нельзя, потому что юридически он, видите ли, покойник. Хискос с первого взгляда решил, что у этого Римо – шпаны-шпаной в солдатских брюках и черной футболке – не все дома, и отвернулся к окну, но недоумок этот как сел, так пошел трепаться и никак не угомонится.

– Вот признайся честно, что не принимаешь меня всерьез, – приставал Римо.

– Ох, да отвяжись ты!

– Ну вот! А я о чем говорю! А знаешь, я ведь не рассказываю эту историю кому попало. Это в некотором роде честь. Ценил бы! А началось все, еще когда я был полицейским в Нью-Джерси.

– Ты что, легавый? – вскинулся вдруг Леон Хискос-младший, впервые взглянув Римо прямо в глаза – темные, глубоко посаженные, без блеска. И взгляд у них был и впрямь, как у мертвеца.

– Был когда-то, – кивнул Римо. – Пока меня не казнили.

– А, – неопределенно протянул Хискос.