Джорджо Фалетти - Я — Господь Бог

При жизни я не смог никому ничего оставить. Я предпочел копить в себе обиду и ненависть. Теперь, когда рак довершил свою работу и я уже по другую сторону, могу оставить тебе кое-что. Каждый отец должен сделать что-то для своего сына. Мне тоже хотелось что-нибудь сделать для тебя, но у меня не было возможности.

Денег у меня немного. Все, что имелось, за вычетом расходов на мои похороны, здесь, в этом конверте, в тысячедолларовых купюрах. Уверен, ты с пользой истратишь их.

Всю жизнь, до и после войны, я работал на строительстве. Еще подростком, когда трудился у одного человека, заменившего мне отца, я научился использовать взрывчатку для демонтажа зданий. Армия обучила всему остальному.

Все годы, пока я работал на самых разных стройках в Нью-Йорке, я закладывал в здания бомбы. Тротил и напалм, с которыми, на мою беду, пришлось слишком хорошо познакомиться.

Мне хотелось бы самому взорвать их, но раз уж ты читаешь эти строки, значит, недостаток смелости да и сама жизнь рассудили иначе.

К этому письму я прилагаю список адресов заминированных зданий и инструкцию как их взорвать вместо меня. Сделаешь это — значит, отомстишь за меня. А нет — выходит, останусь одной из жертв войны, которые так и не узнали справедливости.

Советую выучить наизусть адреса и технические данные, а потом уничтожить это письмо. Первое здание находится в Нижнем Ист-Сайде на Десятой улице, на углу с авеню Д. Второе…

На этом письмо обрывалось. Капитан тоже побледнел, дочитав его. Он положил бумагу перед собой на письменный стол, поставил на него локти и закрыл лицо руками. Его голос прозвучал приглушенно. Он все еще пытался убедить себя, будто прочитанное — неправда.

— Мистер Уэйд, это ведь могли написать и вы сами. Кто мне докажет, что это не очередная ваша липа?

— Тротил и напалм. Я проверил. Никто не упоминал о них, ни на телевидении, ни в газетах. Следовательно, эта деталь еще неизвестна журналистам. Если подтвердится, что взрыв произведен с помощью именно такой взрывчатки, мне кажется, это будет достаточным доказательством.

Рассел посмотрел на Вивьен. По-прежнему бледная, она, казалось, не могла прийти в себя. Все в этой комнате думали об одном и том же. Если то, что написано в письме, правда, значит, война началась. И человек, развязавший ее, один обладал мощью небольшой армии.

— Есть еще одна вещь, только не знаю, будет ли она вам полезна.

Рассел Уэйд снова сунул руку во внутренний карман пиджака, и на этот раз достал фотографию в пятнах крови и протянул детективу:

— Вместе с письмом Зигги дал мне вот это.

Девушка взяла снимок, посмотрела, и вдруг ее словно током ударило.

— Минутку. Сейчас вернусь.

Она бросилась вон из комнаты и исчезла в коридоре, не оставив Расселу и капитану Белью времени спросить, куда и зачем спешит.

Уже через минуту она возвратилась с желтой папкой в руках. Между кабинетом капитана и ее рабочим местом лежал всего один лестничный пролет. Она закрыла дверь и подошла к письменному столу.

— Пару дней назад во время демонтажа здания на Двадцать третьей улице в пространстве между стенами обнаружили труп. Вскрытие показало, что он находился там примерно лет пятнадцать. Никаких примечательных следов не нашли, кроме вот этого.

Рассел не сомневался, что капитан уже в курсе дела, поэтому понял, что детектив Вивьен Лайт излагает эти сведения специально для него, а значит, не забыла о договоренности.

Девушка продолжала:

— На земле рядом с трупом мы нашли бумажник и в нем — два снимка. Вот они.

Она передала капитану черно-белые увеличенные фотографии из желтой папки. Белью несколько секунд рассматривал их, а потом Вивьен передала ему снимок, который только что показал Рассел.

— А вот этот Зигги передал Уэйду.

Взглянув на него, капитан не удержался от восклицания:

— Боже праведный!

Он переводил взгляд с одного снимка на другой, словно не в силах остановиться, и наконец протянул их Расселу.

На одном из них парень в военной форме стоял возле танка, наверное, во время Вьетнамской войны. На другом тот же парень в гражданской одежде протягивал к объективу толстого черного кота, у которого, похоже, недоставало одной лапы.

Рассел понял, почему детектив Лайт принесла желтую папку и почему так удивился ее начальник. Парень с черным котом на снимке, найденном возле трупа пятнадцатилетней давности, оказался тем же самым, что и на снимке, который Зигги Стардаст передал ему перед смертью.

Я— Господь Бог…

Едва преподобный Маккин открыл утром глаза, как эти три слова вновь зазвучали в его сознании, словно бесконечно повторяющаяся магнитофонная запись. До вчерашнего вечера у него еще сохранялась где-то в душе крохотная надежда, что все это бред какого-то обезумевшего, самоуничтожающегося больного разума. Но его собственный разум и инстинкт, которые обычно конфликтуют друг с другом, сейчас хором твердили ему, что это правда.

А при свете дня все выглядело еще яснее и определеннее.

Он вспомнил конец того нелепого разговора в исповедальне, когда человек, сделав свое чудовищное заявление, заговорил другим тоном — просто, как бы по-дружески, но в то же время с угрозой:

— Сейчас я встану и уйду. И вы не последуете за мной, не попытаетесь остановить. А сделаете это — последствия окажутся весьма неприятными. Для вас и для дорогих вам людей. Поверьте мне, как можете поверить во все, что я сказал вам.

— Подожди. Не уходи. Объясни, почему…

Он прервал его, снова заговорив твердо и решительно:

— Я думал, что ясно выразился. Мне нечего объяснять. Могу только сообщить, что будет. И вы первым узнаете об этом.

Человек продолжал нести свой бред, словно говорил о чем-то совершенно естественном:

— В этот раз я соединил мрак со светом. В следующем взрыве соединю землю и воду.

— Как это понимать?

— Поймете со временем.

В голосе его звучала спокойная и неумолимая угроза. Опасаясь, что он в любую минуту исчезнет, отец Маккин в отчаянии задал ему последний вопрос:

— Почему ты пришел с этим разговором ко мне? Почему ко мне?

— Потому что вы больше кого бы то ни было нуждаетесь во мне. Я знаю это.

Он замолчал, и показалось — никогда не заговорит больше этот человек, который назвал себя властелином вечности. Но потом прозвучали его последние слова, его окончательное прощание с безысходным миром:

— Ego sum Alpha et Omega. [1] Я есмь Альфа и Омега (лат.).

Он поднялся и удалился почти бесшумно, за решеткой послышалось только шуршание зеленой куртки, и мелькнуло едва различимое в полумраке лицо.