Алексей Егоренков - Земля точка небо

Всё равно больше идти было некуда.

Пятно зеленой краски на ступенях. Мое сердце уже толкалось где-то в горле, цокая эхом изнутри висков.

От черного хода тянется узкий балкон. Под ногами щели, сквозь них виден еще балкон, и еще, и еще. Меня швырнуло вперед, и зубы щелкнули, а голова чуть не ухнула с шеи прочь. В глазах лопастями вертелись тени.

Пуф-ф, – и я провалился на дно.

Со мной это не в первый раз.

Когда так бывает, внутри что-то выключается, из мира выдергивают затычку, и ты летишь в теплую вязкую пустоту. И в каждой тени мелькают намеки, и у воздуха появляется вкус.

Если бы только удалось вернуться. Но это всегда проходит.

Маньяк не побежал. Смятый неподатливой ленью, я слушал эхо его размеренных шагов. Оно мелело, потом растаяло, и психодел вышел навстречу. Я рассмотрел его и понял, откуда молчание. Глаза маньяка были спрятаны за темной лентой очков, а остальное прикрывала респираторная маска. Так одеваются в Рейве.

Распахнув тяжелую дверь, я нырнул в коридор, где в это время почему-то всегда пахнет малосольными огурцами. Я рухнул на противоположную стену и перекатился на спину.

И это случилось.

Не могу сказать, что я хотел убить его. Не в тот момент. Идея была простой и глупой – толкнуть дверь и не дать ему войти. Но чувствуя, как тягучий вес по ту сторону медленно сдается, я вдруг захотел, и сделал это. И кстати, не услышал ни звука. Вопреки традиции, маньяк падал молча.

Бум-м. Удар я помню. Даже не звук, а подземный толчок. Словно дрогнул весь дом. Зыбь пробежала по стеклам. Будто даже моргнул свет, хотя мне наверняка всё померещилось.

Впервые я шел такой походкой, когда прочел свое имя в московском таблоиде и понял, что меня все знают. Даже так: МЕНЯ ВСЕ ЗНАЮТ. Известность – это наркотик, и с непривычки она вызывает тошноту. Потерю равновесия. Прохожие сторонятся, а ты идешь, не разбирая дороги, и надеешься, что никто вокруг не обращает внимания. Ползешь, хватаясь за стены, хромая на плохо сросшуюся голень.

В коридоре было пусто. За мной никто больше не гнался.

Что еще?

Каюсь, я блевал. Мой желудок не возражал против собачьего мяса, даже лягушачье он принял нормально, а вот убийство пришлось ему не по вкусу.

Я живу в однокомнатной квартире, в «американке». Это значит, что ванна стоит прямо в кухне, за клеенчатой занавеской. Я прошел туда, умылся, вымыл из глаз едкий пот, натер щеки мылом. Зачем-то намылил и сполоснул руки. Снова намылил и сполоснул. Уставился в зеркало. Нижняя губа дрогнула, и мой подбородок потянула вниз какая-то мышца. Глотку стиснуло в против-в-в… Хрустнули виски. Я скорчился над раковиной, и меня вырвало.

Меня рвало ничем. Я блевал и выдавливал из себя пустоту.

Вз-з. Вз-з.

Когда застонал на полу мобильник, я понял, что уснул прямо возле раковины. Я нашарил телефон и нажал кнопку. Звонил Музыкант. Очередной старый знакомый.

– Ну, допустим, – скрипнула трубка его голосом. – Ты спас меня, я тебя. Что еще?

Расскажу про Музыканта. Он носит в левом ухе гарнитуру, потому что его правая рука не работает, пальцы не сгибаются – их когда-то придавили каблуком. Поэтому Музыкант не может больше играть и занимается другими вещами.

– Что дальше? – прошипела трубка.

У Музыканта есть блок-флейта, дешевка из черного пластика, мой подарок. Он носит ее на поясе в кожаной петле. Играть Музыкант не может, поэтому флейта не действует. Она разбирается, в мундштук ее ввинчен железный сердечник, а в нем – тонкое стальное шило, которое целиком прячется внутрь. Музыкант уже заколол этим шилом человек двадцать.

– Ты понимаешь, что это война? Что теперь либо мы, либо они?

Если бы психодела убил не я, это наверняка сделал бы Музыкант или кто-то из его людей. С той разницей, что я сам остался бы мертв, или того хуже.

– Знаешь, как ты нас подставил?

Одну ногу, одну руку…

– Трое наших попались, – сказал Музыкант. – Если бы не долг, ты бы ответил за них.

Почку, легкое и глаз.

Он говорит «попались», а не «убиты», чтобы не волновать оператора.

– Мы квиты. Еще раз сунешься – ты понял.

Он говорит «понял». Ясно, для чего. Но они сами виноваты. Каждый из нас виновен. Его люди создали психоделов.

А он собрал этих людей вокруг себя.

А я дал Музыканту способ.

Хорошо, что Эврика никогда этого не узнает.

– Итак, вы слышали голос. Он что-то вам приказывал? Покончить с собой? Совершить убийство? А может, не кончать с собой? Не совершать убийства?

– И хватит издеваться! Перед вами люди с психиатрическим образованием.

– Спокойно, спокойно. Молодой человек. Я прошу вас. Начните сначала. Но не просто сначала, а полностью . У вашего рассказа ведь есть начало?

На юге Шварцвальда тогда хлынул такой сильный ливень, что в Альпах падали сосны, а в городе вода смывала листья с деревьев. Но это случилось позже, а сейчас Механик жал на педали, и был зол как никогда.

Велосипед, желтый облезлый почтовик, без тележки для писем катился легче, но Механик всё равно пыхтел, выжимая из себя последние силы. Ему хотелось нагрузки. Он злился и оттого, что ехать было некуда, и оттого, что отлично знал, куда едет.

Механик не переживал из-за кражи. В Европе он воровал часто – обувь быстро портилась на мостовых, а новая стояла на уличных стендах без присмотра, где-то левый, где-то правый, оставалось только подобрать пару. Бесплатный суп ему тоже порой становился противен, а яблоки в садах росли не всегда.

Велосипеды здесь водились в огромном количестве, но каждый был пристегнут хорошим тросом, а то и четырьмя. Исходив туда и сюда огромную стоянку, изучив все разновидности противоугонных систем, Механик заметил в каменной арке почтовый велосипед, ободранный и брошенный. Он не был привязан. Колеса почтовика давали сильный люфт, когда Механик катил его прочь и старался не греметь сетчатыми корзинами. В первой же роще Механик достал набор инструментов и снял всё лишнее.

– Не знаю, как в Германии можно попасть под машину, – сказала ее подруга. – Тут скорее попадешь под велосипед.

И это было правдой.

«Вот дура», – повторял он. Какая же ты дура.

Механик отказывался вспоминать, как ему нравилось это в Синице. Ее ночные прогулки. В дождь, по разделительной полосе. Он вообще сейчас мало что помнил. Его память, кора головного мозга, распалась на стайку микроорганизмов.

«Я механик», – думал он. – «Биомеханик. Я занимался наукой. Был в армии. Сдавал на категорию. Я умел водить трак. И, наверно, еще умею».

Вокруг него собиралось электричество. Тучи клубились над головой, но ветра не было, и на огромных соснах не шевелилась ни одна ветка. Тишину над серпантином нарушал только ровный скрип педалей и шуршание полуспущенных шин. Насоса у Механика не было.