Александр Егоров - Пентхаус

Старик удаляется. Его рогулька стучит о линолеум: бух, бух. Шлепанцы шаркают: шкрр, шкррт. Я закрываю оба глаза.

Я здесь третий день. Добрые врачи не обижаются на меня, когда я отказываюсь от их процедур. Они принимают меня за недоучившегося фельдшера с неотложки. А может, за санитара со «скорой». Их отношение ко мне — покровительственное.

— Артем, — зовет меня сестричка, и я приоткрываю один глаз. — Там Петров с горшка свалился. Иди, помоги, а то мне одной тяжело.

И это тоже пройдет, думаю я. Примерно то же было и вчера вечером.

Я не спеша надеваю тапочки и иду за ней в конец коридора.

Полвека назад этот Петров был танкистом. Там, где побывал он, я не вынес бы и десяти минут. Но теперь он упал с унитаза и не может встать. Вдвоем с сестричкой мы его поднимаем. Чертыхаясь про себя, сестра помогает ему натянуть штаны.

— Ох, бл…дь, — бормочет старик. — Что же за жизнь такая говенная. Хоть бы сдохнуть без мучений.

Сжимая его руку, я негромко говорю:

— Ничего. Вспомните Алжир. Вот где говно-то было.

Старик глядит на меня выпученными глазами.

— Ты, что ли, был там? — переспрашивает он сердито. — Ты там не был. За рычагами не сидел на минном поле. Вот и не говори.

— Молчу я, молчу, — соглашаюсь я. — Все хорошо. Успокойтесь.

Вцепившись в рукоятки своей рогульки, он сопит и переступает с ноги на ногу. Потом громко выпускает газы.

Я закрываю глаза.

Горячее солнце, горячий песок. Рев моторов. Вонь перегретых дизелей и семьдесят градусов по Цельсию в грохочущем железном гробу. Это не кошмар. Это просто звучащие картинки из его памяти.

Вдоль алжирской границы запрятаны сотни тысяч противопехотных мин. Французам некуда было их девать, вот они и решили повеселиться перед уходом. Разминировать границу послали наших танкистов. Русское мясо дешевле.

Механик-водитель Петров работал и вовсе бесплатно. Мины взрывались под тралом, а иногда под бронированным брюхом тягача (с виду это был обычный танк Т-55, но без башни). Тогда тягач подбрасывало. Но Петров держался крепко и дергал свои рычаги и все утюжил и утюжил гусеницами белый песок. Ему тогда было как мне сейчас.

Девочке по имени Аминат было четырнадцать или пятнадцать, когда она встретила Петрова. Никто не посылал ее в русскую медсанчасть, она сама пошла, из любопытства.

Было жарко. Петров пил невкусную воду из фляжки, вода отдавала разогретым железом, как и всё здесь; ему перевязали разбитый лоб, и он стал похож на молодого мусульманина-хаджи, только без бороды и халата, зато в мокрой гимнастерке. Девочке Аминат он показался очень красивым. Да и сама Аминат вовсе не считалась дурнушкой — такая же тоненькая, как и все другие дети в деревне, и с такими же блестящими черными глазами.

На свою беду, Петров уже немножко знал по-французски и спросил у девчонки, как ее зовут; она назвала себя — так же звали мать Пророка, да будет благословенно его имя. Петров, который не мог знать этого, все равно улыбнулся. И тогда бедная Аминат решила, что…

Это был ужасающий грех — даже думать об этом. Но в селении совсем не осталось мужчин, даже местный мулла давным-давно покинул их, убоявшись повстанцев, а мать Аминат умерла от дизентерии. Поэтому Аминат не подозревала, что уже совершает богопротивное дело, только вступив в разговор с неверным.

А что, если бы, — думала, наверно, Аминат, — а что, если бы в целом мире не осталось больше никого — ни старух из деревни, ни военных, ни злых мальчишек?

А что, если бы, — думал, наверно, Петров, — можно было забрать ее с собой, в Союз?

Глупости. Ни о чем таком они не думали. Кроме того, Петров числился секретарем комсомольской ячейки и даже один раз выступал перед товарищами с докладом о международной обстановке. О том, что участились случаи враждебных вылазок. И о том, что нужно быть бдительными. Что через полвека счастливые потомки будут жить при коммунизме, а до тех пор нужно потерпеть.

Через полвека Петров заваливается на свою койку в восьмиместной палате. Он тяжело дышит. У него — неопрятная серая щетина и впалые щеки.

Петров глухо кашляет.

— Потерпите, — говорю я и снова беру его за руку. — Сейчас сестричка лекарство принесет.

Темно. Опрокинутая луна светит не по-нашему. То ли сверчки, то ли суслики посвистывают в отдалении. И еще чей-то шепот слышу я — злобный, свистящий.

«Нехорошо, братишка. Опять танкисты весь свежачок забрали. Давай по-хорошему: делиться надо».

Трое чуваков в х/б подступили вплотную. Они без оружия: стройбат на отдыхе.

Двое других держат за руки девчонку. Та отчего-то молчит, только всхлипывает и поскуливает тихонько. Похоже, напугалась до смерти.

Петров отступает на шаг. Резко нагибается. В руках у него — какая-то железная херня, шкворень или что-то вроде. Заранее приготовил?

«Тэ-эк», — мерзко, по-блатному тянет кто-то из стройбата.

Петров — по-прежнему в белой повязке. Это удобно. Пот не стекает ему на лоб. А вот строители почему-то резко потеют.

Он перехватывает шкворень поудобнее.

«Т-твою мать», — говорит кто-то, кого я не вижу.

«Мочим его, — выкрикивает кто-то еще. — Мочим, я отвечаю».

Да, этот Петров — смелый парень, решительный. Я могу читать его мысли. Они короткие, как вспышки автоматных очередей старого доброго АК-47, еще не модернизированного для Афгана. «Р-раз», — думает Петров. И шкворень с хрустом опускается сбоку на чью-то шею. Здесь надо бить первым. «Р-раз», — р-разворачивается он опять. Раз и еще раз. Он силен, этот Петров. Но что толку, когда их четверо. Он тормозит, слыша движение сзади, и тут же пропускает прямой удар в челюсть. Луна в черном небе заваливается набок и гаснет.

И тогда эта девчонка, Аминат, вырывается и бежит к белой бетонной коробке медсанчасти, бежит и кричит что-то на своем языке. Кричит, не боится. Кажется, ее слышат: в небо взлетает сигнальная ракета. И все кончается.

Старик еле слышно хрипит.

— Иди, Артемчик, — говорит сестричка. — Спасибо. Теперь я с ним управлюсь.

Вернувшись, я укладываюсь на койку.

Я устал от чужих историй. Никто не поможет мне написать свою — да теперь это уже и ни к чему.

Тогда, в подвале, мне нужно было взять железный шкворень и мочить жирного Жорика, мочить что есть сил, пока его самодовольная рожа не превратилась бы в свиную отбивную. Пока его маршальский жезл не повис бы гнилой вонючей тряпкой.

Но теперь слишком поздно. Он знал, чего хотел, и он победил меня. Размазал ниже плинтуса. Забрал все, что у меня было. И Маринку.

А я — идиот. Вернее, я был идиотом, а теперь я просто никто.

Вздохнув, я отворачиваюсь лицом к стене.

Кто-то из больных, кто лежал здесь еще до меня, нацарапал на ней шариковой ручкой:

ОГЛЯНИСЬ

Не жизнь, а сплошные символы.