Айдар Павлов - Время Полицая

Задав несколько безответных вопросов, Вадим попытался сформулировать последнюю волю:

- Пацаны, только профессионально, ладно?

- Че профессионально? - открыл рот английский скверик.

- Ну, чтоб сразу, без боли, можно? Я не люблю боль. Хватит боли. Не надо.

Реакции на предсмертное пожелание Вадим не дождался. Это показалось ему обидным, он решил покуролесить:

- Меня рвет.

- Потерпишь, - ответили. - Скоро приедем.

- Мерины вонючие, - проворчал он. - Обделаю тачку - пять лет вонять будете!

Ему дали по шее, и он больше не возникал.

Его выволокли из машины в ближайшем лесу, бросили под фары и стали лупить ногами. Слева и справа, с пяток до плеч, больно и сильно. Слева еще куда ни шло, а справа - …жопа. Правда, в какой-то момент он отключился и перестал воспринимать удары всерьез - катался на снегу словно деревянная матрешка.

Они, насколько он понял, хотели знать, кто ему сдал информацию о фирме и частной жизни президента Романова, "какие силы за этим стоят" и, разумеется, "кому выгодно" ставить перед Ильей Палычем досадные проблемы; кто убил Полицая и где он лежит?

Английский скверик с круглым лицом спрашивал, его коллеги хлестали.

Он вновь спрашивал, они вновь хлестали.

Вопрос – удар, вопрос - удар...

Это продолжалось бесконечно, ибо вразумительных ответов Вадик не находил, а версия, будто он - сын Романова, вызывала со всех сторон безудержное "га-га-га-га!", его обзывали Полицаем и метелили еще хлестче.

... В конце концов, его уже ни о чем не спрашивали и гасили справа и слева, кажется, только за то, что он "Полицай".

Лишь заметив, что парень вот-вот отрубится, Александр Шакиров, штатный ликвидатор папы, оставил Вадика в относительном покое.

То есть, почему-то не ликвидировал.

Он строго наказал Вадиму не появляться больше ни на Восстания ни, тем более, на Гороховой: "Не дай божок!" Его приятель захватил приглянувшуюся кожанку жертвы, которую хозяйственно стащили с Вадима еще до того, как пустить под молотки, затем команда круглолицего Александра врубила в салоне «девятки» реальный музон, заняла свои места и тронула в обратном направлении докладывать патриарху, что свои деньги они отработали.

Вадим остался в одной рубашке. Тьма кромешная. Он высморкался кровью, утерся воротом рубахи, зачерпнул ладонями горсть снега и прижал к лицу. Он стоял так, пока из костра побоища его не бросило в холод.

Не чувствуя собственных пальцев, он начал неуклюже перемещаться на животе, чтобы согреться или хотя бы не закоченеть в этой преисподней без конца и края. Он не понимал, куда ползет: вперед или назад, в лес или из леса, - и сворачивал только тогда, когда его башка врезалась в дерево.

Наконец, он перевернулся на спину и начал терять сознание.

Но перед тем как закрыть глаза, он вдруг заметил, что небо над лесом стало проясняться.

Блеснула Луна. Потом исчезла. И вновь появилась.

Поморгав в отступающих тучах, полная серебряная луна выплыла на синий простор и осветила землю.

Вадим увидел деревья, кусты, снежные сугробы, следы от машины, на которой его привезли, и кровь, которую из него вышибли.

Луна показывала ему дорогу.

Он вскарабкался на ноги и, припадая на правую, пустился по следу «девятки». Левая подставка, еще куда ни шло, стояла, но правая... Неслабо ее отмолотили. Колено стало, как не свое.

Худо-бедно он дотянул до шоссе и целый час пытался тормознуть попутную машину. Желающих подвести человека в окровавленной рубашке и рваных брюках не нашлось.

Но вот, ему страшно повезло. На обочине припарковалась черная «бомба», и Вадима впустили в машину. Он увидел за рулем ухоженную даму.

- Куда тебя? - спросила она.

- Ничего, что такой? - Вадику было неловко за свой вид.

- Ничего, - сказала она. - Денег нет?

- Нет, - признался он.

- Ладно, - кивнула женщина. - Прокатимся.

11

БМВ добросила его до улицы Композиторов. Вадим хотел взять у милой дамы номер счета, чтобы потом перевести деньги, но она только улыбнулась, пожелала ему удачи и уехала.

Поскольку ключи от дома, равно как выручка с "однорукого бандита" остались в куртке с тем, кто бил справа, попасть в квартиру оказалось проблематично. Одно радовало - сигнализация была отключена. Еще с тех пор, со второго декабря...

Выручила форточка на кухне. Вадим забрался на карниз, зацепился за раму на окне подбородком и левой рукой открыл задвижку (правая рука не работала, как и правое колено, ни один палец на ней не шевелился без болезненных конвульсий). Открыв окно, Вадик спрыгнул с подоконника на кухню и заорал от боли. Он забыл, что уже не кузнечик, чертово колено едва не разорвалось.

Полежав на полу, он пополз из кухни в комнату.

Залез на диван.

- Здесь лапы у елей дрожат на ветру...

Он взглянул на правую клешню. Что с ней делать? Если ее кладешь, вой становится ровным повсюду: от кисти до затылка, - если свешиваешь - голову отпускает, а в руке чугунным метрономом отзывается каждый хлопок сердечной мышцы, из глаз выпрыгивают звезды... Едва Вадим давал себе расслабиться, начинало трясти по всем конечностям. От обиды и злости. А ему казалось - от ран и холода. Или кто-то тряс его, напоминая что-то сделать. Что-то, без чего не наступит завтра. И он вновь и вновь входил под арку на Гороховой улице, останавливался под окнами отца, смотрел на четвертый этаж...

И снова и снова поднимался по ступеням дома, где жил отец, нажимал кнопку звонка, вынимал из-за ремня "пушечку" и ждал, когда ему откроют.

Дверь открывалась.

Его встречал папа в распахнутой сорочке и брюках, которые не успел застегнуть:

- Что за дурь?! - вскрикивал батька. - Вам сказали, что…

Вадим поднимал пушку и нажимал на курок.

Поднимал и нажимал.

Отец вытягивал вперед руки, пытаясь защитить гипсовое лицо, и от этого его штаны падали до колен...

А на распахнутой белой сорочке вспыхивали алые пятна...

Патриарх отлетал к стене и потихоньку оседал, оставляя на обоях кровавые разводы. Алые разводы.

Вадим шел дальше, к розовой комнате сестры, и видел Наталью, пытавшуюся преградить путь к дочери.

Он стрелял в нее и входил к Олесе.

Над креслом-раковиной торчал белый бант.

- Я люблю вас, - говорил он и стрелял в спинку кресла.

Бант медленно опускался.

Он обходил раковину с мертвой девушкой и видел, как на ее платье растут две пунцовые розы.

Он видел, как из ее худого тела вытекает кровь, а в глазах тает младенческий восторг.

Губы девушки продолжали хранить безмятежную улыбку, словно смерть застала их в конце молитвы и подарила все, о чем ее просила Олеся.

Он возвращался в гостиную и стрелял в портрет деда.

Возвращался и стрелял.

И толстая полутораметровая рама тяжеловесно падала на дубовую тумбу.

Потом он выходил из дома, где жил отец, бегом спускался с лестницы, напевая песенку Красной Шапочки и перепрыгивал лужу возле парадной.