Вячеслав Энсон - Эра беззакония

После сумрака лестничной клетки одинокая лампочка, едва освещавшая бесконечный зеленый коридор, показалась прожектором. В слепящих лучах различил два силуэта, выплывшие ему навстречу. Одна из теней, тощая и взлохмаченная, проскользнула на лестницу, а другая остановилась рядом и человеческим голосом доложила:

— Капитан Егоров, Центральное РУВД, «убойный» отдел. Вас дожидаюсь, начальство велело.

Глаза Калмычкова справились с перепадом освещенности, и расплывчатый силуэт обрел очертания опера, со всеми присущими признаками: кожаной курткой, помятым лицом, а главное, запахом. Калмычков представился:

— Подполковник Калмычков, ГУВД. Кто, только что, вышел в эту дверь?

— Журналисты шастают, отбоя нет. Дело — ерунда, а они, как мухи на говно. Пришлось участкового внизу ставить, чтобы не лезли, — ответил Егоров.

— Я никого не заметил…

— Еще бы! Часа два, как разъехались. Торопились… Футбол! — в голосе Егорова прорывался сильно сдерживаемый упрек. — Труп в девятнадцать тридцать увезли. С труповозкой подфартило. Эксперты за полчаса отстрелялись, комнатенка маленькая. Со свидетелями долго возились, наши и прокурорские. Ничего путного. Из крупного начальства никто не приезжал… — Егоров замялся, соображая, что бы еще доложить. — Мое дежурство в пять вечера закончилось, на этот выезд сдуру согласился. «Нету никого, говорят, съезди Егоров, выручи». А в полвосьмого звонят, велят вас дождаться. Не кисло?.. Больно долго ехали. Футбол досматривали?

— Я перед вами не подотчетен, — оборвал Калмычков. — К футболу, кстати, равнодушен.

Калмычкову понравился капитан. Здоровая наглость. Цену себе знает, и никого не боится. «Дальше фронта — не пошлют».

— Как это, товарищ подполковник? — не поверил Егоров. — Не любите футбол?

— Не вижу в нем здравого смысла, — ответил Калмычков.

— Тяжелый случай, — Егоров покачал головой. — Как импотенция, наверно?

У Калмычкова хватило ума не вспылить. «Привык над начальством стебаться, сволочь».

— Показывай место, юморист. Кто пострадавший?

— Неизвестный мужчина, лет сорок. Огнестрел. Документы отсутствуют. Пистолет — переделка, вставка под пять сорок пять.

Они вошли в малюсенькую комнатку. Двенадцать квадратных метров давно не ремонтированной пустоты. Засаленные синюшные обои. Тускло-пестрая шторка на окне. Из мебели — старинная, когда-то роскошная кровать, под серым казарменным одеялом. На одеяле, почти в центре, темное пятно. Сантиметров десять в диаметре.

— Стреляли не в голову, — подумал вслух Калмычков.

— В область сердца, — уточнил Егоров. — А почему — «стреляли»?

— Есть свидетели самоубийства?

— Так точно, — Егоров указал на стоящий в углу штатив для фото— и киносъемки. Калмычков принял его за инвентарь опергруппы, успел удивиться — казенное имущество забыли. — В момент самоубийства штатив стоял вот здесь, между кроватью и окном. Запись велась на цифровую камеру «Панасоник». Камера, пистолет и одежда самоубийцы — в вещдоках. Протокол почитаете, если хотите. Зацепиться не за что.

Калмычков поворошил на подоконнике кучку новых неиспользованных носок и трусов из вскрытых упаковок.

— А если 110-я? Что на камеру записано?

— Выстрел. Эффективной записи — минута пятьдесят. Потом, двадцать одна минута — труп на кровати. Первым в комнату вошел я. Добрался быстрее уродов из 28-го, те еще ходоки. Через пять минут приехала «скорая»… — ответил Егоров.

— Так-так… Какое впечатление производит самоубийца? Статус его, понимаете? Богатый — бедный, из «быков», из блатных?

Егоров недоуменно посмотрел на Калмычкова.

— Вам-то, зачем? В протоколе все есть. Следствие, что сможет — покажет. Готовенькое прочитаете. В толк не возьму, какого лысого меня здесь торчать заставили? Нормальные люди уже и футбол посмотрели, и пива надулись. Чего Главк не в свои дела лезет?

Этот вопрос волновал и самого Калмычкова. Но не с Егоровым же его обсуждать.

— Отвечайте на вопрос, капитан. Остальное — не ваше дело.

— Слушаюсь! — вытянулся Егоров. Лицо его изобразило кретинизм, и Калмычков понял, что толку больше не добьется. — Докладываю! Никакого впечатления труп не произвел! Наколки отсутствуют, на роже у него ничего не написано.

— Хватит «дурку включать»! Я пытаюсь понять смысл происходящего. Если дело простое — почему репортеры приехали, телевидение. Почему они-то налетели?

— Не могу знать! — не унимался Егоров. — Кто-то их вызвал.

— Ладно, ступайте домой. Два вопроса вдогонку…

— Хоть три, товарищ подполковник! — обрадовался и сразу стал нормальным Егоров.

— Кто сообщил о самоубийстве?

— Соседи, старички. За стенкой живут. Приютили квартиранта. Как только выстрел услышали, сразу и позвонили. Телефон у них, по счастью, работает, — ответил Егоров.

— Что делал здесь журналист? — спросил Калмычков.

Дался ему этот доходяга.

— Ничего не делал. Прибежал позже всех. «Хочу, — говорит, — знать, что произошло…» Отправил его в отделение, пусть там расспрашивает.

— Хорошо, Егоров, идите. Вы и так субботний вечер прочухали. Да и я, собственно.

— Такая у нас служба, товарищ подполковник, — съерничал Егоров. — Вредная для здоровья и личной жизни. Да, кстати, — уже от двери обернулся он к Калмычкову. — Если вас прислали ввиду необычности дела… Все, как всегда… Разве что журналисты. Чего они приперлись? В правильную сторону ваша мысль сработала. Мы не догадались спросить. Что еще? Докторишка мне не понравился — молодой, но сильно датый. У медицины теперь так положено? Он внимания не обратил, а я заметил: труп покрыт мелкой сыпью, странная, по всему телу. И прижизненные потертости на коленных и локтевых суставах. Свежие. На карачках полз?.. Судмедэксперт, конечно, опишет, а я так, к сведению… Остальное — как обычно, только быстрее. Торопились на футбол, — сказал Егоров и исчез за дверью.

Оставшись один, Калмычков еще раз окинул комнатку взглядом, заглянул под кровать, но ничего интересного там не обнаружил.

«Не прав Егоров, не прав. Простоты в этом деле не видно. Труп неопознан, документов нет. Человек, по всему, не местный, концы в воду. А запись кому-то оставил. Кому? Кто должен объявиться?.. А журналисты? А генерал?.. А я здесь — зачем?..» — задавал себе Калмычков вопросы.

Скрипнула дверь и в узкую щель просунулась растрепанная старушечья голова. Сухонькая бабулька, лет семидесяти. Из бывших приличных.

— Вы не уходите, товарищ милиционер? Поздно уже, двери закрыть надо.

— Да, бабушка, скоро уйду. Вас немного поспрашиваю… Можно к вам заглянуть? — явил образец такта и уважения Калмычков.

— Сколько ж спрашивать? Целый день спрашивают, спрашивают. А мне надо деда обиходить. Раньше хоть жилец помогал. Возьмет его на руки и в туалет стащит.