Александр Бородыня - Крепы

Будочка справа от дороги и полосатый металлической шлагбаум оказались на том же месте, что и двадцать лет назад. Рядом с будочкой стоял солдат. Весь мокрый, сразу видно — трудяга. Вероятно, после прошедшего дождя здесь еще не было развода.

Очень не люблю, когда мне в лоб смотрит, покачиваясь, ствол заряженного автомата. Но понять можно: устал человек на посту — молодой, опыта ноль, привычки мучиться еще не приобрел, не притерпелся к солдатскому кощунственному быту, а тут машина какая-то неуставная, и морда у полковника незнакомая, и шофера нет — сам за рулем. Тоже подозрительно.

— Выходите! — командует, а голосок у него детский такой, не ломался еще. — Документы!..

Какие же документы, думаю. Либо выходите, либо документы, дурачок — тут уж что-то одно нужно просить. Чувствую, завуч на заднем сиденье даже дышать от ужаса перестал, смотрю в зеркальце — лицо Валентина Сергеевича будто в бочку с жидким мелом окунули — мокрое и дрожит.

Но выходить нам не пришлось. Дверь будочки распахнулась, появился офицер. В два шага подскочил к машине, вежливо козырнул. Осторожненько так отвел рукой автомат.

— Извините, Егор Кузьмич. Здравия желаю! — и пропуска наши протягивает.

А я себе думаю: ну, идиоты, тут ведь тоже — либо извините, либо здравия желаю — что-то одно нужно. Солдат покраснел от напряжения. Ствол в небо. Дрожит, бедный, от холода. Жалко мне его стало. А офицера как раз наоборот, не жалко. Сухой, сволочь, погоны блестят, на губах капельки кефира подсыхают.

— Спасибо, — говорю. — Ну, мы поехали?

Он снова козырнул и обратно в будочку, не стал солдатика в моем присутствии распекать. Глянул я в его сторону, и неприятное что-то почудилось, а что — не пойму, с виду вроде все нормально. Только минуты через три, когда мы уже на полной скорости по бетонке летели, сообразил: поверх фуражки у офицера — мокрый пузырь, будто медуза сверху на козырек стекает. Видал я уже таких медуз у себя дома, в собственном кабинете, чуть не задушили. Напряг память и понял, что и вся будочка вроде была таким, почти невидимым желе обклеена. Смотрят, значит, за нами, знают, что приедем. Ну, да так оно и лучше. Всегда лучше открытый бой, чем тишком по вертолетам стрелять.

— А я думал — все… — забубнил на своем заднем сиденье завуч. — Думал, руки за голову, к стене лицом…

— Испугался? — спрашиваю. И вижу в зеркальце: кивает и кивает, зараза, как бледный китайский болванчик.

Так меня это почему-то развеселило, что я отвлекся и в первый момент не заметил встречной машины. Она вышла из-за поворота, вынырнула из-под еловых ветвей, и, когда я сообразил, что происходит, желтый ее передок был уже метрах в ста от нас. Мигалка на крыше тлеет, желтый кузов мокро блестит — идет прямо в лоб, не сворачивая. Валентин Сергеевич проклятый, вцепился в спинку моего сиденья, так что я шеей почувствовал лед его пальцев, и шепчет:

— Вот!.. Вот эта машина… Посмотрите, она же пустая…

Солнышко выглянуло, блеснуло прямо в ветровое стекло. Секунд пять все это продолжалось, не больше. Действительно, милицейский «жигуль» насквозь видно — нет никого, пустой, только будто бы мелькнула внутри синяя фуражка с кокардой. И в лоб идет на таран. Не знаю, что руку удержало. Логичнее было бы свернуть: если он пустой, то ему риска и никакого — разбиться некому, в отличие от нас. Но в таране правило одно: у кого нервы крепче, тот и прав, тот и в выигрыше. Наверное, сработал рефлекс, сработала мысль — я так с детства себя приучил — а нервы выполнили приказ подсознания. А может, не поверил я в это медузообразное копошение внутри машины. Милиция все-таки — тоже привычка с детства. Уважать и ненавидеть надо, если милиция.

— Не надо! — кричит в самое ухо Валентин Сергеевич, завуч проклятый. — Не надо!.. — А чего не надо, и сам не знает.

Когда оставалось метров пять, вспыхнули у «жигуленка» фары — прямо в глаза мне белый поток, и я на педаль газа — и р-раз! что есть силы, — и полный вперед, глядя в яркий свет.

Потом только притормозил — хотел посмотреть. Шум тормозов, хруст ломаемых веток я, конечно, и так уловил, но хотелось оценить картину в целом. Завуч замолчал и тоже смотрит. «Жигуль» на глазах медленно перевернулся, упал на крышу и тут же загорелся. Как он взорвался, я уже не видел, потому что дорога свернула. Только грохнуло позади, и по хвое черный ветерок метнулся.

— Далеко еще? — спрашивает завуч и вытирает, вытирает ладонями пот.

— Близко, — говорю, — а ты больше не ори, — говорю. — А то я тебя высажу, если еще раз крикнешь. Где крикнешь, там и высажу. Пешком до поста пойдешь.

Второй пост мы проехали минут через десять. Лес кончился, и шлагбаум торчал, как говорится, в чистом поле, если не считать двойного ряда колючей проволоки, идущего в обе стороны до самого горизонта.

— Конечно, поезжайте, если надо… — Молоденький усатый офицер взял под козырек. — Только будьте внимательны, товарищ полковник.

— Разве на сегодня запланированы какие-то стрельбы? — спросил я.

— Да нет, но только что было оповещение. — Он взглянул на часы. — Десятиминутная готовность. Мое дело предупредить. Документы у вас в порядке, — он протянул мне в окошко пропуска. — Проезжайте!

Скоро бетонка оборвалась, и джип оказался на развилке. Следовало выбрать одну из дорог. По качеству они мне обе не понравились: размытые, неухоженные колеи, взрыхленные когда-то танковыми гусеницами и во многих местах перепаханные ударами снарядов.

— Ну, и куда теперь? — спросил я, пытаясь восстановить в памяти оперативную карту местности, которую видел двадцать лет назад.

— Я не знаю… — тихо отозвался мой завуч. — Если верить байкам, там должна быть какая-то мертвая деревня…

Карта будто проявилась перед глазами — со всеми своими стрелочками и флажками, разрисованная синими и зелеными линиями.

— Точно! — сказал я. — Есть деревня!.. — и повернул джип на левую дорогу. — Километров пять еще!

Снова заморосил противный дождь. Машину кидало по выбоинам, и мне пришлось полностью сосредоточиться на управлении. Я вспомнил, что усадьба — точнее, руины — стоит на холме, и очень надеялся ее увидеть; я вспомнил, что под холмом есть пустая деревня и что в деревне этой половина домов — старые, брошенные, а половина — новенькие, с иголочки, крашеные одностенные макеты — муляжи для стрельб. Деревня выплыла из дождя и стала увеличиваться, приближаясь. Я понял, что свежевыкрашенными муляжи были двадцать лет назад.

До объекта оставалось что-то около километра, когда раздался знакомый свист, и среди брошенных домов разорвалась белым дымным облаком первая ракета.

Били точно по мишеням, не мазали, и опасность оказалась невелика: процентов двадцать из ста, что попадут в наш джип. Беда пришла не снаружи, а изнутри. Увлекшись дорогой и собственными мыслями, я не заметил, как подкрался приступ. Понял, что дело плохо, только когда от боли потемнело в глазах.