Артур Хейли - В высших сферах

В дальнем конце гостиной стояла старая качалка, к которой Милли была до нелепого привязана с детства. А рядом с качалкой, на обтянутом кожей кофейном столике, за который она заплатила неприлично высокую цену, находился телефон.

Опустившись на качалку, Милли сняла с него трубку. Звонил Джеймс Хоуден.

— С добрым утром, Милли, — послышался бодрый голос премьер-министра. — Я хотел бы созвать Комитет по обороне в одиннадцать часов. — Он ни слова не сказал по поводу того, что звонит так рано, да Милли и не ожидала этого. Она давно привыкла к тому, что ее начальник рано встает.

— В одиннадцать сегодня утром? — Свободной рукой Милли запахнула халат. В квартире было холодно, так как она оставила вчера вечером приоткрытым окно.

— Совершенно верно, — сказал Хоуден.

— Люди будут жаловаться, — заметила Милли. — Ведь сегодня канун Рождества.

— Я не забыл. Но дело слишком важное, чтобы его откладывать.

Положив трубку, она взглянула на маленькие кожаные часики для путешествия, которые стояли рядом с телефоном, и, как ее ни тянуло лечь в постель, удержалась от соблазна. Она закрыла окно и, пройдя в крошечную кухоньку, заварила кофе.

Затем, вернувшись в гостиную, включила портативное радио. Кофе забулькал, когда в 6.30 в «Новостях» по радио передали официальное сообщение премьер-министра о предстоящих переговорах в Вашингтоне.

А через полчаса, все еще в пижаме, но на этот раз в старых мокасинах, Милли начала обзванивать пятерых членов комитета.

Первым был министр по внешним сношениям. Артур Лексингтон весело заметил:

— Конечно, буду, Милли. Я весь вечер заседал — какая разница, одним заседанием больше или меньше? Кстати, вы слышали сообщение?

— Да, — сказала Милли, — оно только что прозвучало по радио.

— Предстоит приятная поездка в Вашингтон?

— Все, что я вижу в этих поездках, — сказала Милли, — это клавиши моей печатной машинки.

— Надо вам как-нибудь поехать со мной, — сказал Лексингтон. — Мне вообще не нужна пишущая машинка. Все свои речи я пишу на обороте сигаретных пачек.

— Звучат они куда лучше многих, которые написаны как положено, — сказала Милли.

— Это потому, что я никогда не волнуюсь. — И министр по внешним сношениям хмыкнул. — Начать с того, что я убежден: как бы я ни выразил свои мысли, ситуация хуже не станет.

Милли рассмеялась.

— А теперь мне надо идти, — сказал Лексингтон, — в нашем доме сегодня великое событие — я завтракаю с детьми. Они хотят посмотреть, насколько я изменился с тех пор, как они меня в последний раз видели дома.

Милли улыбнулась, представив себе, что это будет за завтрак сегодня утром в доме Лексингтона. Скорее всего близкий к бедламу. Сьюзен Лексингтон, которая была секретарем своего мужа много лет назад, славилась своим неумением хозяйничать, но семья, когда министр был дома в Оттаве, казалась очень сплоченной. Подумав о Сьюзен Лексингтон, Милли вспомнила кое-что, сказанное ей однажды: разные секретарши живут по-разному — одни спят с начальником и выходят за него замуж, а другие стареют и изводят себя. «До сих пор, — подумала она, — у меня все иначе. Я не постарела, но и не вышла замуж».

Она могла бы, конечно, выйти замуж, если бы ее жизнь была менее связана с судьбой Джеймса Хоудена…

Десяток лет назад, когда Хоуден был лишь членом парламента на задних скамьях, хотя и считался яркой, преуспевающей фигурой в партии, Милли, его молоденькая секретарша на полставки, слепо и безумно влюбилась в него — до такой степени, что мечтала лишь о том, когда наступит новый день и она насладится его присутствием. Ей было тогда немногим больше двадцати, она впервые уехала из своего дома в Торонто, и Оттава открыла перед ней волнующий, бурлящий мир.

Он показался ей еще более захватывающим в тот вечер, когда Джеймс Хоуден, догадавшись о ее чувствах, впервые овладел ею. Даже теперь, десять лет спустя, она помнила, как все было: ранний вечер; в палате общин — перерыв на ужин, а она занимается разбором почты Хоудена в его парламентском кабинете, когда он тихо вошел в комнату. Ни слова не сказав, он запер дверь и, взяв Милли за плечи, повернул к себе. Оба знали, что член парламента, с которым Хоуден делил кабинет, был за пределами Оттавы.

Хоуден поцеловал ее, и она страстно вскрикнула, не сдерживаясь и ничего не скрывая, затем он повел ее к стоявшему в офисе кожаному дивану. То, какая пылкая проснулась в ней страсть и насколько далеко отступило чувство стыда, поразило даже саму Милли.

Это положило начало периоду такого счастья, какого ни до, ни после в жизни Милли не было. День заднем, неделя за неделей происходили их тайные встречи, придумывались объяснения, крались минуты… Случалось, их роман превращался в игру — кто лучше. Но порой казалось, такая жизнь и любовь могут уничтожить их обоих.

Милли глубоко, безгранично обожала Джеймса Хоудена. Она была менее уверена в его чувствах к ней, хотя он часто заявлял, что любит ее не меньше, чем она его. Но она гнала прочь сомнения и с благодарностью принимала то, что предлагали обстоятельства. Она знала, что настанет день, когда будет поставлена точка — либо в браке Хоуденов, либо в отношениях Джеймса Хоудена с ней. И все же Милли лелеяла надежду на благоприятный исход.

В какой-то момент — почти через год после того, как начался их роман, — надежда возросла. Это произошло незадолго до съезда, на котором решался вопрос о руководстве партии, и однажды вечером Джеймс Хоуден сказал ей: «Я думаю отойти от политики и просить Маргарет дать мне развод». Когда вспыхнувшее было возбуждение улеглось, Милли спросила, как будет со съездом, который должен решить, кто станет лидером партии — Хоуден или Харви Уоррендер, чего оба мужчины добивались.

Он задумчиво погладил свой орлиный нос; лицо его было мрачным. «Я думал об этом. Если Харви победит, я выхожу из игры».

Милли следила за ходом съезда затаив дыхание, не смея думать о том, чего ей больше всего на свете хотелось: о победе Уоррендера. Ведь если Уоррендер победит, то ее будущее обеспечено. Но если соперник проиграет, а победит Джеймс Хоуден, то их роман неизбежно окончится. Личная жизнь лидера партии, которому вскоре предстоит стать премьер-министром, должна быть безупречна.

В конце первого дня съезда все благоприятствовало Уоррендеру. А потом, по причине, оставшейся Милли неизвестной, Харви Уоррендер снял свою кандидатуру и Хоуден победил.

А через неделю в парламентском кабинете, где все началось, закончился их роман.

«Так должно быть, Милли, дорогая, — сказал Джеймс Хоуден. — Иного пути нет».

Милли так и подмывало сказать, что есть другой путь, но она понимала, что это было бы напрасной тратой времени и сил. Джеймс Хоуден стал героем. Он находился в состоянии крайнего возбуждения с тех пор, как его избрали лидером партии, и даже теперь, хотя чувство его было искренним, в нем ощущалось какое-то нетерпение, словно он хотел побыстрее отбросить прошлое, чтобы будущее могло занять его место.