Артур Хейли - В высших сферах

— Когда ваша мама умерла?

— Извини… не знает.

Перестроив вопрос, Дэн спросил:

— Вы знаете, сколько вам было лет, когда умерла ваша мама?

— Я — шесть лет.

— А кто потом присматривал за вами?

— Я сам смотреть.

— Вы ходили в школу?

— Нет школа.

— А умеете вы читать или писать?

— Я писать мой имя — Анри Дюваль.

— А больше ничего?

— Я писать имя, — настаивал Дюваль. — Я показать.

Дэн подтолкнул к нему по столу лист бумаги и карандаш. Безбилетник медленно, неуверенным детским почерком вывел свое имя. Понять его было можно, но с трудом.

— Почему вы пришли именно на этот корабль? — спросил Дэн, обведя каюту рукой.

Дюваль пожал плечами.

— Хочу найти страна. — И, поискав слова, добавил: — Ливан нехорошо.

— Почему нехорошо? — Дэн машинально повторил то, как произнес это безбилетник.

— Я не гражданин. Если полиция найдет, я иду в тюрьма.

— А как вы попали в Ливан?

— На корабле.

— Что это был за корабль?

— Италия корабль. Извините — не помнит название.

— Вы были пассажиром на итальянском корабле?

— Я безбилетник. Я на корабле один год. Пытается сойти. Никто меня не хочет.

Тут Стабби Гейтс вставил:

— Как я понимаю, он был на итальянском судне «дикого плавания», ясно? Они ходили туда-сюда по Ближнему Востоку. Он соскочил с него в Бейруте и сел на это. Поняли?

— Понял, — сказал Дэн. И, повернувшись к Дювалю, спросил: — А что вы делали, прежде чем попасть на итальянское судно?

— Ходить с мужики, с верблюды. Они кормить меня. Я работать. Мы ходить в Сомали, Эфиопия, Египет. — Он с трудом произнес названия стран, раскачивая в такт рукой. — Когда я был мальчишка, пересекать граница без труда — никому дела не было. А стал больше, — останавливают, никто не хочет.

— Потому-то вы и сели на итальянский корабль? — спросил Дэн. — Верно?

Парень кивнул.

Дэн спросил:

— А есть у вас паспорт, какие-нибудь бумаги, которые подтверждали бы, откуда ваша мать?

— Нет бумаги.

— Вы принадлежите к какой-нибудь стране?

— Нет страна.

— А вы хотите иметь свою страну?

Дюваль удивленно воззрился на него.

— Я имею в виду, — медленно произнес Дэн, — вы ведь хотите сойти с этого корабля? Вы мне сами это сказали.

Дюваль усиленно закивал, подтверждая.

— Значит, вы хотите иметь свою страну… место, где жить?

— Я работает, — с упорством произнес Дюваль. — Я работает хорошо.

Дэн Орлифф снова в задумчивости оглядел молодого безбилетника. Правда ли, что он бездомный? Действительно ли он пария, незаконнорожденный, на которого никто нс претендует и которого никто не ищет? Действительно ли он человек без родины? Или же все это сфабриковано, все это искусная смесь лжи и полуправды, созданная, чтобы вызвать сочувствие?

Молодой безбилетник выглядел бесхитростным. Но так ли это на самом деле?

Он смотрел умоляюще, но была в глубине его глаз словно завеса непроницаемости. Говорила ли эта завеса о хитрости или же это игра его воображения?

Дэн Орлифф никак не мог принять решение. Что бы он ни написал, он знал, что это будет перемолото и проверено соперником «Пост», дневной газетой «Ванкувер колонист».

Поскольку над ним не висел срок, он мог написать об этом когда угодно. И он решил хорошенько проработать свои сомнения.

— Анри, — спросил он безбилетника, — вы мне доверяете?

На секунду в глазах парня вновь появилась подозрительность. Затем он кивнул.

— Я верит, — просто сказал он.

— Хорошо, — сказал Дэн. — Я думаю, что, пожалуй, смогу помочь. Но я хочу знать все о вас, начиная с самого начала. — Он взглянул на де Вере, привинчивавшего к камере вспышку. — Мы сначала сделаем несколько снимков, а потом поговорим. И ничего не пропускайте и не спешите, потому что на это уйдет много времени.

Анри Дюваль, сидя в камбузе «Вастервика», все еще чувствовал себя усталым и не вполне проснувшимся.

У этого человека из газеты было много вопросов.

Иной раз, думал безбилетник, для него самого загадка, чего он хочет. Тот человек немало спрашивал, ожидая получить ясные ответы. И каждый ответ тотчас записывал на листах бумаги, которые лежали на столе. Такое было впечатление, словно острый кончик карандаша рисовал самого Дюваля, тщательно упорядочивая всю его прошлую жизнь. А ведь столь многое в его жизни было беспорядочным — только разрозненные куски. И столь многое трудно было выразить словами — словами этого человека — или хотя бы вспомнить, как это произошло.

Вот если бы он научился читать и писать и излагать на бумаге то, что было у него в голове, как этот человек и другие ему подобные. Тогда и он — Анри Дюваль — мог бы сохранить мысли и память о прошедшем. И тогда не все пришлось бы держать в мозгу, как на полке, в надежде, что оно не забудется, как многое из того, что он вроде бы делал и сейчас пытался найти.

Однажды мать его заговорила про школу. Сама она еще в детстве научилась читать и писать. Но это было давно, и мать умерла, прежде чем можно было приступить к его обучению. После этого никого уже не интересовало, что и когда он будет изучать.

Он наморщил лоб, сдвинул брови, пытаясь вспомнить, найти ответы на вопросы, — вспомнить, вспомнить, вспомнить…

Сначала был корабль. Мать рассказывала про него, и родился он на корабле. Они поплыли на нем из Джибути, из Французского Сомали, накануне его рождения, и мать, кажется, как-то сказала ему, куда плыл корабль, но он забыл. И если она и говорила, под каким флагом плыл корабль, он об этом тоже забыл.

Роды были тяжелые и без доктора. Мать его ослабла и температурила, и капитан повернул корабль назад, в Джибути. В порту мать и ребенка отправили в больницу для бедняков. У них было немного денег — тогда или потом.

Анри помнил, что мать была хорошая и нежная. Ему казалось, что она была красивая, но, возможно, так было лишь в его воображении, потому что образ ее стерся в его памяти, и теперь, вспоминая о ней, он видел лишь тень, черты ее расплывались. Но она любила его — в этом он был уверен и помнил об этом, так как другой любви он не знал.

Годы детства сохранились в его памяти отдельными эпизодами. Он знал, что мать работала, когда могла, чтобы им было что есть, хотя иногда и не было ничего. Он не помнил, какая у матери была работа, хотя какое-то время она, кажется, была танцовщицей. Они много переезжали с места на место: из Французского Сомали — в Эфиопию, сначала в Аддис-Абебу, потом в Массауа. Дважды или трижды они ездили из Джибути в Аддис-Абебу.

Сначала они жили среди французов, но достаточно скромно. Потом, совсем обеднев, они уже не знали другого дома, кроме туземных кварталов. А затем, когда Анри Дювалю было шесть лет, мать его умерла.

О времени после смерти матери у него снова остались лишь смутные воспоминания. Какое-то время — трудно сказать, как долго, — он жил на улицах, просил подаяние и спал в какой-нибудь дыре или закоулке, где удавалось найти место. Он никогда не ходил к властям — ему не приходило это в голову, так как те люди, с которыми он общался, полицию считали недругом, а врагом.