Джеффри Сэкетт - Клеймо оборотня

— Mi scusa, signore, ma sta parlando italiano? [2] Прошу прощения, синьор, вы говорите на итальянском? ( итал .)

Глаза Бласко радостно сверкнули:

— Mei fuo capirend? Oh, signore, mei fuo capirend? [3] Вы меня понимаете? О, синьора, вы понимаете меня? ( ром .)

— Mi sembra, — ответила она. — Mi sembra di capire, ma questa non italiano, vero? [4] Мне кажется… Мне кажется, я вас понимаю, но ведь это не итальянский, правильно? ( итал .)

— Parlo romapscho, signora, romanscho, una linguia dal Alp, [5] Я говорю на романшcком, это язык Альп, (ром.) ( прим. перев .) — возбужденно проговорил цыган.

— Что это за язык? — потребовал Брачер.

— Он говорит, что это романшский, — ответила Луиза. — Я слышала об этом языке. На нем говорят только в одном месте, в одном швейцарском кантоне. Он немного похож на итальянский, поэтому мы с ним друг друга понимаем.

Брачер широко улыбнулся:

— Не зря я так хотел вновь с тобой увидеться, моя дорогая Луиза! Ну, так расскажи нам, чем же этот приятель так опечален!

Она повернулась к Брачеру и с ненавистью произнесла:

— Не жди от меня помощи, Фредерик! Я не собираюсь участвовать в этом… этом варварском… — ее голос сорвался и вместо слов получилось бессвязное сипение.

— Однако наш друг явно хочет что-то сообщить мне, прямо-таки жаждет, — сказал Брачер, не переставая улыбаться. — Тебе все же придется поработать переводчицей, пусть не для меня, так ради него. — Он слегка наклонился вперед, не сомневаясь в действенности своих слов и точно зная, каким будет ответ. — Ты же не причинишь вреда этому бедняге, не так ли?

Луиза посмотрела Брачеру в глаза, в его взгляде светилась холодная уверенность, и она ощутила, как все ее существо склоняется перед силой его доводов, которые она хотела и не могла опровергнуть. Наконец, она вновь повернулась к Бласко и спросила:

— Cne ci vuol dire, signore? [6] Чем вы так напуганы, синьор? ( итал .)

— Liberatea mei di questa cell! — закричал Бласко. — Incatenate Kaldi, incatenatelo en mettetici il fiore del luper dormente sulle catene, e liberatea mei di questa cella! [7] Выпустите меня из этой камеры!.. Свяжите Калди цепями, а к цепям привяжите траву «волчий сон», и выпустите меня из этой камеры! ( ром .) ( прим. перев .)

— Он хочет, чтобы его освободили из камеры, — сказала Луиза.

— Ах, вот так, — засмеялся Брачер. Не обращая внимания на его смех, она продолжила:

— Еще он говорит, что его друга нужно покрепче связать цепями и привязать к нему какое-то растение, но я не знаю, какое растение он имеет ввиду. Он называет его „цветок спящего волка“.

— Скорее всего, их обычные суеверные предрассудки, — сказал Брачер. Он провел рукой по толстым стальным прутьям.

— Так вот… Он останется в этой камере. А цепи нам для этого лунатика не понадобятся. Достаточно и решетки.

— Не достаточно, — вдруг сказал Калди на хорошем английском языке с чуть заметным акцентом.

После неожиданной реплики доселе безгласного узника все растерянно примолкли, а затем Брачер разразился гневной тирадой:

— Во время ареста полицейские говорили с тобой по-английски, и когда тебя привезли сюда, с тобой тоже разговаривали по-английски. Ты что же, думаешь, мы в игрушки играем?

— Когда произойдет превращение, эта решетка не удержит меня, — продолжал Калди, не обращая внимания на слова Брачера. Он говорил ровным бесстрастным голосом, но в каждом его слове слышалась какая-то скрытая печаль:

— Если мой друг Бласко останется здесь, он погибнет. Если вы не сделаете со мной всего того, о чем он говорил, вы тоже погибнете.

Лицо Брачера налилось краской, он сложил руки на груди и проговорил:

— Моим первым правилом всегда было хорошенько научить заключенных, чтобы они не смели угрожать своим тюремщикам, это тебе понятно, цыганская свинья?

— Такие люди, как вы, капитан, должны хорошо понимать разницу между угрозой и предостережением.

Цыган говорил спокойно, разумно и чуть иронично, и это привело Брачера в ярость. Но прежде, чем он смог отреагировать на слова молодого цыгана. Невилл попытался вставить несколько слов:

— Знаешь, Фредерик, что бы ты там не надумал, по развести их по разным камерам, мне кажется, не помешает.

Брачер взглянул на Невилла, от переполнявшей его ярости глаза его сузились и превратились в два горящих уголька.

— Джон, я не привык, чтобы мне перечили и не потерплю этого ни от тебя, ни тем более от этой твари.

— Послушай, Фредерик, — проговорил Невилл, вытирая пот со лба. — Я не одобряю всего этого, тебе это известно…

— Твое одобрение или неодобрение не имеет значения, — злобно пробормотал Брачер.

— Пусть так, пусть так. Но ты хочешь, чтобы я выступил в роли квалифицированного наблюдателя, дал оценку происходящему. Хорошо, я это сделаю, но я не собираюсь нести ответственность за смерть старика. Если Калди действительно так опасен, как он говорит, то ты просто обязан развести их по разным камерам, пока у того не начался припадок. То есть, я хочу сказать, что если человек буйнопомешанный, то он просто напросто убьет второго цыгана, а ты сам сказал, что… ну, что ты хочешь, чтобы он остался здесь, пока окончательно не прояснится эта… эта ситуация.

Брачеру очень не хотелось выполнять просьбу старика-заключенного, и уж меньше всего он желал показать, что предостережение молодого цыгана подействовало, однако ему ничего не оставалось, как признать разумность доводов Невилла:

— Хорошо, Джон, — буркнул он, со злостью глядя на Калди, — я воспользуюсь твоим советом.

Он оглянулся на Бауманна и сказал:

— Отведи старика в другую камеру.

Затем, все еще обращаясь к Бауманну, но глядя прямо в глаза Калди, словно вызывая того на конфронтацию, добавил:

— А этого оставим здесь. С такими решетками никуда он не денется.

Бауманн взглянул на заключенных и ухмыльнулся.

— Да, сэр, — весело сказал он.

Калди не обращал на них никакого внимания, все также безучастно разглядывая стену. Он словно целиком погрузился в свой внутренний мир, откуда только что вынырнул на мгновенье, чтобы сказать несколько слов, и куда сразу же удалился вновь.

Следующие полчаса прошли в спокойных методичных приготовлениях к тому, что у них называлось „припадок Калди“. Для охраны заключенных Брачер вызвал только двух „кнутов“, полагая, что и этого будет более, чем достаточно для двух жалких цыган. Джимми Бауманн отвел Бласко в другую камеру дальше по коридору, а в это время Лайл Хокинс устанавливал штатив и крепил к нему видеокамеру. Затем он вставил пленку в аппарат и занялся дополнительным освещением в камере Калди.

Пока он возился с лампами, дверь в камеру была открыта. И если бы Калди в этот момент попытался убежать, Бауманну или самому Брачеру не составило бы труда пристрелить его; однако цыган не предпринял попытки к бегству, даже не взглянул на открытую дверь. Он без движения сидел на пластиковой табуретке, уставившись в стену.