Ингер Фриманссон - Крысоловка

– Кольцо моего отца, – сказала Майя.

Томас спросил про детей:

– Ты хочешь оставить их здесь? Они же будут скучать без мамы.

Ее легкая улыбка явно была обращена не к нему. Когда в тот вечер они устроились в постели (у одной из подруг Майи), она обняла его за шею и прошептала:

– Может, они когда-нибудь переедут к нам. В твою холодную белую страну.

Огромная крыса мертва. Роза победила ее. Она не помнила, выкинула трупик или дохлая крыса так и валяется в подполе. Голова гудела, мозг пылал. Будто что-то разладилось в нем.

Просидела над Рамиресом всю ночь и половину следующего дня. К трем часам закончила. О еде не думала, нет времени; кофе и сигареты, от пачки ничего не осталось. Во рту вкус смолы.

Позвонила Оскару Свендсену. Тот ответил немедленно:

– Отлично, Роза! Я сейчас же отправлю курьера.

– Хорошо. Я выйду прогуляться. Буду ждать с рукописью у почтового ящика, сбережем так время.

Поймала себя на том, что ей хочется поболтать с Оскаром Свендсеном, хочется слушать его голос. Но говорить было не о чем.

– Пришли счет, как обычно, – сказал Оскар. Она услышала, что к нему кто-то вошел, и в трубке раздались гудки отбоя – прежде, чем она успела ответить.

Роза сложила листы в пухлую стопку, попыталась запихнуть в пакет, в котором получила рукопись. Листы противились, цеплялись уголками, не желали протискиваться. Постучала стопкой по столику, выравнивая ее, но кипа бумаг выскользнула из рук, разлетелась по комнате. Пришлось поползать по полу, собирать, потом заново складывать в нужной последовательности. Перед глазами мельтешили белые мушки. Комнату словно заливало мерцание. В конце концов ей удалось кое-как впихнуть стопку в пакет. Оторвала клейкую ленту, чтобы заклеить, но лента путалась, липла, скручивалась. Извела полрулона. Налепила узкие кривоватые полоски вдоль и поперек пакета, стянула его разбухшие бока.

Воздух пах снегом, она замерзла. Стояла у почтового ящика и ждала. Заглянула в ящик: ни одного письма. Только газеты. Видела заголовки, но буквы расплывались перед глазами. Что с ней стряслось? Просто переутомилась?

Сходила к мусорному баку проверить, выбросила ли крысу. Она ведь убила ее? Не вспомнить. Баки были пусты. Мусор вывозят по четвергам, это точно. А сейчас какой день? Пятница?

Шум двигателя, приближается. Курьерский автомобиль. За рулем – человек в кепке с какой-то надписью. Она различала Т и А, но всю надпись прочесть не могла.

«Что у вас на кепке написано?» – захотелось спросить, но слова выскакивали непонятной кашей.

Человек что-то сказал. Она не услышала. Или не поняла. Курьер высунулся из машины, ткнул в небо.

– Что вам казать? – промямлила она. – Сонег жидет?

Она не понимала, что с ней творится. Протянула курьеру толстый пакет:

– Важеное он. Сорочен.

Дурные слова. Все слова выходили из нее какие-то дурные.

Она вынесла лестницу, прислонила к дереву. Жжение в голове усилилось. Наверное, лучше прилечь, но нельзя. Сначала надо разобраться с крысой.

Вдруг она все еще в доме? Труп разлагается, тухнет. И скоро вонь разнесется по всему дому. Пробьется наверх, к ней. Ничего, она потерпит. Рано или поздно выветрится. Побрызгает ароматизатором с запахом хвои, распахнет окна и двери.

Только не люк. Его не открывать, не заглядывать туда.

Но почему? Роза не понимала, что ее останавливает. Она вынесла из подвала все книги и ноты Томаса, сложила на кухонном столе. Если крыса все еще внизу, она может сгрызть ноты. Крысы такие проворные, им ничего не стоит вскарабкаться на полку. Пролезают в самые узкие щелки, не шире карандаша. А вдруг тот крысюк и вправду жив? Нет, до крышки люка не доберется. А лестницу она вытащила, какая же тяжелая и громоздкая… Вытянув из люка, уронила на пол. То-то грохоту было. Как же болит рука! Укус крысиный. Впрочем, нет, тут что-то другое.

На улицу лестницу выволокла с трудом. На глаза попалась яблоня. Бедное дерево, так и не закончила обрезать старые ветки. Надо доделать. Всё нужно. Всё нужно доделать, все дела. Всё, что планировала и обдумывала.

Да. Она захлопнула люк, замуровала этот черный провал. В ведре плескалась вода. Роза стояла на коленях. Мыла, терла. Надо было перчатки резиновые надеть. Вспомнила об этом слишком поздно, когда повязка насквозь промокла, изгваздалась.

Наконец расстелила ковер. Новый, длинный и широкий, все закрыл.

Скоро она отдохнет. Рамирес уничтожен… нет, уничтожена крыса, крыса. Ну и зверюга была, сроду таких гигантов не видела.

Она ведь ее убила? Точно убила? И выбросила в бак?

Не помнит.

Они ждали в коридоре, пока в палате Титуса утихнет суета.

Йеннифер плакала, Юлия уже выплакалась. Слезы высохли, иссякли. Ситуация представлялась нереальной. Юлия не сомневалась, что отец сядет в кровати, протянет к ним сильные руки.

– Милые мои, дорогие, – скажет он. – Простите, что дурно о вас думал. Это все она, теперь я знаю, какая она. Теперь я знаю ее истинную суть. Спасибо, что помогли разобраться.

В воображении Юлия уже вела диалог с отцом. И защищала эту женщину:

– Но, папа, у каждого есть право на слабость.

– Неужели? – спросит он, откидывая одеяло. И спустит с кровати ноги – сильные, мускулистые ноги, даже сохранившие остатки загара. – Не нужны нам слабости. – И смех выплеснется из него.

И они с Йенни подхватят, захохочут, да-да, папа, не нужны нам слабости.

Йенни сидит, обхватив лицо ладонями, накинув пуловер на шею, голову втянула в плечи, будто черепаха в панцирь. Черные вьющиеся волосы всклокочены. Юлия чуть отодвинулась от сестры. Йенни так страдает, что даже неприятно. Надо что-то сказать, но что, она не знала.

Из палаты вышла врач. Доктор Стенстрём. Остановилась перед сестрами, крошечные золотые гвоздики поблескивали в мочках ушей.

– Привет, – глухо произнесла она.

Юлия кивнула.

– Мои соболезнования. Нам всем пришлось сражаться со сложной и безжалостной болезнью. И ваш отец оказался настоящим бойцом. Отважным, стойким. Таким мы его и запомним.

И лишь тогда Юлия поняла.

Она листала книгу, выискивая, что бы прочитать, когда им разрешат войти. Ведь он просил почитать ему. Книгу. Не письмо. Письмо оказалось оружием. Это письмо его убило.

Ингрид.

Это она убила папу.

Рука на плече. Мария-Лиза. Движения осторожные, почти неловкие, голова склонена набок. Во внешности есть что-то умоляющее.

– Милые вы мои, бедные. Входите.

Юлия поднялась, отбросила книгу. Мария-Лиза подняла, протянула:

– Хотела почитать папе?

Взглянула на Йенни. Сестра сидела все в той же окоченевшей позе.

– Да, – зло ответила Юлия.

На тумбочке две высокие свечи. Без трубок отец казался таким большим. Руки вытянуты вдоль тела. Не сложены крестом на груди, и правильно. Отец был атеистом.