Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав

С собой Галина взяла несколько сотен злотых — все, что было под рукой — и немного золотых украшений, это уже на всякий случай. Она планировала спросить в лоб: был ли здесь Кароль, куда он подевался, и что следует сделать, чтобы его вернуть. Всю дорогу женщина плакала, но, войдя в темную подворотню, она обрела смелость. Если я могу верить самому себе, добралась она не выше четвертого этажа, где и обрела свое предназначение.

Не ошиблась она в одном. Кароль действительно попал в Святой Вроцлав, но провел там не дольше минуты. Он достаточно наслушался об этом месте, а увиденное лишь укрепило его в уже принятом решении. Он чувствовал, что если бы остался там хоть на миг дольше, то стал бы похожим на тех странных людей, которые света белого не видели кроме разрушения стен, потолков и полов. Уже на воздухе, бредя по дождю, он подумал, что его жизнь очень даже похожа на здешнюю. После этого он снял такси и попросил остановиться неподалеку от собственного дома.

Он следил за тем, как его Галина выходит около одиннадцати, вся на нервах, садится в такси и направляется в сторону Оборницкой, к жилому блоку возле улицы Броневского. Почтальон поехал за ней, на подходящем расстоянии, а когда увидел, как жена исчезает в одном из корпусов, понял, что победил. Теперь он уже был свободен.

Я не могу понять лишь одного — почему никто ничего, так, на самом деле, и не сделал, почему так долго ожидали. Теперь то мне известно, что ничего сделать и нельзя было, но в первые дни такие люди, как комендант Роберт Януш Цегла не имели об этом понятия. Они могли выслать ударные силы, даже танки, и все, понятное дело, пропало бы. Но причины пассивности были другие. Какие? — размышляю я теперь. То ли это Святой Вроцлав призывал, одновременно ослабляя волю, точно так же, как лишил он воли Казика среди собственных стен? Или, возможно, все люди уже ужасно устали и не были способны к движению, кроме того, чтобы повернуться на другой бок. К имитации какого-то действия… Потому ли никто так долго и не пытался сделать хоть что-нибудь?

Ведь это место, просто-напросто, было, и, по крайней мере, на первый взгляд никому ничего плохого не сделало. Находящиеся внутри люди казались счастливыми. Святой Вроцлав никого не заставлял прийти, каждый лез в него добровольно, а кто хотел — мог прожить целую жизнь в перекрестке от черных стен и даже не глянуть в их направлении.

Михал понятия не имел о Святом Вроцлаве, а если даже и имел, то совершенно забыл, обремененный другими хлопотами. Проснулся он неожиданно, как будто бы кто-то невидимый захлопал в ладоши прямо перед небритым лицом. Он приподнялся на локтях и выглянул в фиолетовое окно. Обычно, в это время выходило Солнце. Михал встал, и хотя находился в нескольких сотнях метров от Святого Вроцлава, размышлял он лишь о том, что произошло за последние два дня.

Когда я жил во Вроцлаве, то частенько видел Михала, понятия не имея, что это он. Тот производил впечатление мальчика из хорошей семьи и с большими деньгами, которого вдруг постигло ужасное несчастье. Всегда он ходил быстро, его ноги, казалось, совершенно не касаются земли. Спину он держал прямо, а вот голову склонял вперед, как будто подставлял шею под удар палкой. В моей памяти почему-то застряли выпученные глаза с красной паутинкой полопавшихся сосудов. Я никогда не мог определить цвета его лица — один раз он казался мне совсем зеленым, в другой раз — бледновосковой, словно свеча над покойником: всегда он шел слишком быстро, чтобы я мог толком приглядеться.

Михал представляет собой важное звено в нашем рассказе, потому я и пытаюсь приблизить его и показать более тщательно, чем иных. После поверхностного ознакомления с его историей и его способами сделать свою жизнь приятнее, мне он показался человеком испорченным и злым. Злым не жестокостью варваров, поскольку Михал не выколупывал глаз животным, не бросал забеременевших девушек и не насылал на других людей налоговой инспекции. Вот только почему-то мне казалось, что в его воображении мир делится на клуб и чиллаут, а все люди существуют лишь затем, чтобы подавать ему огонь. С изумлением принял я сообщение, что Михал заканчивает учиться на историка, и в рамках педагогической практики проводит занятия в общеобразовательном лицее.

Вполне возможно, что перечень его добрых черт нашел нужное применение, если бы Михал не получил всего на тарелочке с голубой каемочкой. Гораздо позднее я оценил то таинственное свойство его характера, которое и сделало невозможным его превращение в чудовище — честное слово, у него были задатки стать веселым монашком, таким, кто даже в пустыне устроит шоу с гремучими змеями. Его приемные родители жили в Германии. Михал получил однокомнатную квартиру на Завальной по случаю восемнадцатого дня рождения, а в дополнение к тому получал еще, месяц в месяц, тысячу евро на мелкие расходы. Для приемного ребенка — очень даже много, тем более, что всем нам известны такие, которые мать с отцом бы зарезали за билет в кино и пятьсот злотых из Фонда социального страхования.

Приемные родители Михала все так же остаются в Германии, однокомнатная квартирка на Завальной стоит пустая, так что сейчас мы можем вернуться к тому моменту, когда Михал просыпается в чужом жилище и начинает понимать, что если даже жизнь и сказка, то именно сейчас нас, обманутых парой говнюков, суют в глубину раскаленной печки.

Парень поднялся с постели, поставил чайник на газ и выкурил сигарету, стоя возле открытого окна. К горлу подступила рвота, которую еще более усилили крепкий кофе и две булки из дрожжевого теста. Он чуть не потерял сознания под душем, в конце концов — присел на кухне и попытался сложить в одну кучу события последних сорока восьми часов. Он знал, что в спешке вышел из дому, буквально на одну кружку пива, с Павлом, коллегой по курсу и сообщником по пьяной лавочке. Баловались они до рассвета, а потом и весь следующий день, сначала в пивной, а потом дома у приятеля. Только Михал не мог заявить, сколько и конкретно чего он сам выпил, какие пивнушки посетил и во сколько времени заснул. По причине этой долбаной погоды ночь сливалась с днем даже на трезвую голову.

Каждому из нас, кто хоть раз прилично ужрался, знакомо то состояние, когда похмелье смешивается с нетрезвостью и недосыпом. В подобном состоянии мы воспринимаем, помимо самых различных страданий, чувство полнейшей вневременности, как будто бы Господь Бог пинками выгнал нас из этого света. Мы не знаем, то ли наступило утро, то ли день доходит до конца, мы и не голодны, и не сыты, нас не интересует ничего, кроме пассивного переживания несчастья, которое сами свалили себе на голову. В подобные моменты Михал чувствовал себя чертовски несамостоятельным Михалом, осколком крупного фрагмента, людской щепкой. Ничего он не желал столь сильно, как собственного конца; вот если бы только он мог найти ту громадную штуку, что его отбросила, он припал бы к ней и растаял, словно снежинка на жаркой земле. Так может тосковать глина, стремящаяся стать частью скульптуры. И действительно, этим утром Михал и был именно глиной. Никому не нужным комочком, понимающим лишь то, что не следует так напиваться; у других бывает обычное похмелье, а у него что-то нечеловеческое. Быть может, это семейное, может это протестует организм. Искупление пьянства достойным образом находится далеко за пределами его возможностей; а чем дольше Михал сидел, тем лучше понимал, что от дневных дел не отвертеться. Он еще пробовал будить Павла — тот спал словно гадкий мальчишка, замордованный издевательствами над младшими школьниками — так что Михал еще раз закурил, выпил еще одну чашку кофе, с каждым очередным глотком понимая, что ничто не спасет его от урока истории в без десяти девять утра.