Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав

Никогда ранее не видели они таких громадных растений. Кактусы и пеларгонии доставали до самого потолка, их корни, казалось, распирают горшки.

Полицейские пошли дальше и, еще не успев подняться на следующий этаж, поняли, что, несмотря на погоду, вспотели будто мыши на экваторе. Батареи грели еле-еле, что Казик инстинктивно проверил. Давид расстегнул куртку и опер мокрый лоб. Приятели обменялись изумленными взглядами.

Зато тарарам на восьмом этаже представлял собой сумму всех тарарамов в мире. Люди толпились возле одной из квартир, а выглядели они так, будто обязаны были создать из себя живую пирамиду. Два парня обдирало стены. Увидав полицейских, они застыли, чтобы тут же вернуться к своему занятию. Давид шел первым, распихивая присутствующих, пока не добрался до комнаты, в котором почерневшими снежинками кружили карточки с записями. Здесь работали две шлифовальные машинки и рубанок. Пан Мариан одарил полицейских ледовым взглядом.

Те не успели ни шевельнуться, ни заговорить — сплавленные с городом, окруженные людьми, живые среди мертвецов. Прищуренные глаза Давида не могли оторваться от стены, которая ассоциировалась у него с громадным струпом, ожидающим, когда же его кто-нибудь соскребет. Еще ему казалось, будто окружающие его люди проходят сквозь него, выходят из его торса и головы, шепчут внутри него, как будто бы его живот с печенкой являлись идеальным местом для заговоров. И тут же живот с печенкой исчезли, осталась лишь мягкая кожа на хрупких костях. И рука с ладонью. И пистолет, который можно вытащить, и с помощью которого можно, холера, узнать, чего это они все здесь вытворяют.

Казик почувствовал, что вновь способен управлять ногами и языком. Поначалу он просто говорил, затем начал орать — все должны были выйти, за исключением хозяина. Реакции никакой. Что-то сидящее глубоко-глубоко внутри говорило ему, что не только окружающие его люди какие-то другие, но и сам он незаметно изменился. До него не доходило, в чем бы такая перемена могла заключаться, в голове слышал только шум, а приказ от головы до ног проходил удивительно медленно. Он хотел сделать шаг, и после бесконечно долгого периода времени нога выполнила движение вперед, как будто пыталась показать, что ей, ноге, на него, Казика, глубоко плевать.

Тогда он превозмог сопротивление собственного тела и, продолжая вопить, стал подгонять народ к выходу. Он уже собрался было дать сигнал в отделение, и тут собравшиеся послушали. Волоча ногами, словно они уже вросли в разогретый пол, люди направились в коридор. Поначалу Казик не знал, что случилось с Давидом, а когда заметил — было уже поздно.

Давид опустился на колени, перенося огромное тело с одной ноги на другую, с набрякшим и красным, словно аварийный буй, лицом. Дышал он через силу, а ствол пистолета, который он держал в обеих руках, поднимался и опадал. По вискам стекали громадные капли пота. Он даже открыл рот, но это Казик сказал:

— Нет.

В иных обстоятельствах Казик посчитал бы, что Давид принимает какую-то там наркоту, которая именно сейчас разрывает ему мозги, только Давид никаких колес не принимал, во всяком случае — не на службе, он это прекрасно знал, да и сам чувствовал, что его собственная башка разлетается в три разные стороны.

— Нет, — повторил он. — Давай-ка оставим все это…

Рука Давида выполнила неопределенный жест. Неясно, то ли он хотел отдать пистолет, то ли нацелить его в коллегу. Он готовился произнести какую-то длиннючую фразу, но извлек из себя, на вдохе, короткое:

— Знать…

В первый момент Казик не понял, что случилось. Давидом тряхнуло так, словно призрачная рука дернула его за воротник. Он выпустил пистолет и застыл, захватив ладонями невидимый предмет. Его штаны напитывались кровью. Пуля отразилась от стены — оставив, как потом оказалось, мелкий след диаметром в одногрошевую монетку и ударила Давида чуть повыше промежности. Казик подскочил к приятелю, когда тот уже лежал, выпучивая глаза, выражение которых говорило о том, что если чего полицейский и хотел знать — ему уже было известно.

А комната снова была заполнена людьми. Пан Мариан со Стшелевичем перекатили Давида к стенке, пока тот не припал к ней кровоточащим низом живота. На полу остался широкий красный след. Давид набрал воздуха в легкие. Он прижал ладони к черной лоснящейся поверхности, а та — практически незаметно — прогнулась.

Появился мужик с ломом, вонзил его в паркет и оторвал плитку. За ним к делу сразу же приступили и остальные. Не успел Казик подняться на нот и, не помня того, что случилось буквально только что, вытащить свое служебное оружие — мужички вскрыли где-то с квадратный метр паркета, обнажая черный и блестящий пол. Люди продолжали работать, а Мариан, Куба и трое других мужчин перетащили лежащего без сознания Давида на вскрытый фрагмент. Полицейского тащили без каких-либо церемоний, словно мешок с падалью. Казик чего-то там кричал. Никто этого уже не помнит.

Пятерка мужчин сопела от усилий, а по их лицам Казик вычитал, что им прекрасно известно, чего они делают. Они попытались опустить Давида вниз лицом, но тот выпал у них из рук и рухнул на бок. Из раны в низу живота хлестнула кровь. Давид раскрыл рот, пытаясь, похоже, что-то сказать.

— Помоги нам, — обратился к Казику пан Мариан с такой абсолютной решимостью, что тому не оставалось ничего иного, как только послушаться. Когда тот переворачивал Давида — так осторожно, как только мог — до него дошло, что сейчас прозвучали первые слова, высказанные кем-то из собравшихся. Казик поднялся. Двенадцатилетний подросток, тот самый, что мастерил с полом в коридоре, подал упущенный пистолет. Полицейский схватил оружие за ствол, и так и застыл, не зная, что делать дальше. Люди в помещении — человек двадцать — совершенно потеряли интерес к патрулю. Сейчас они лихорадочно заканчивали работу с паркетной плиткой, так что лицо Давида лежало прямо на черном веществе, и тут же вернулись к работе у стенок. Только троица женщин продолжала сдирать паркет, но без какой-либо спешки. Давид неуклюже пошевелился. Кашляя, он поднял голову и сплюнул свернувшуюся кровь со слюной. Так кровь уже не текла. Своими огромными пальцами он начал обследовать рану. Казик помог ему подняться и задал самый дурацкий вопрос:

— Ты себя хорошо чувствуешь?

Давид без слова приблизился к стене, приложил ладони, опустился на колени в месте, запачканном собственной кровью. Затем он прижал к стене ухо и тут же побледнел. Казик стоял посреди комнаты, размышляя над тем, что, собственно, он сейчас увидел.

— Казик… — голос Давида прозвучал, словно из-под земли. — Иди сюда. И слушай.

Голыми руками он начал срывать паркетную плитку. Казик и не пытался его удержать. Не без колебаний, но с громадным любопытством, он приложил ухо к черной стене, закрыл глаза и очень долго слушал.