Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав

— После экзаменов на аттестат мы на парочку дней выедем, — пообещал Михал, — к солнышку. В Юру.

Я прерываю написание — или как еще назвать ту странную деятельность, которой я заполняю свое зачуханное «сейчас» — потому что птица чувствует себя лучше. Невероятно, ведь я его уже чуть ли не оплакал. Опухоль постепенно сходит с крыла, глаза у моего создания вновь живые, так что я взялся за работу, чтобы реорганизовать всю свою тюрьму: выкопал две неглубокие ямы, одну выложил листьями и клочьями рубашки, во вторую же налил воды, так что та находится на расстоянии вытянутого клювика. Я укрываю птицу, защищаю от холода, а она все равно выползает из этого своего гнездышка и прижимается к моей шее. Тельце у нее теплое, а вот крыло — нет.

Если бы я мог читать — то есть, если бы вся эта несчастная история лежала передо мной записанная — то наверняка бы сориентировался, что приближаюсь к первому весьма серьезному повороту сюжета. Вскоре произойдет нечто страшное, и даже паломное [55] Пришлось придумать такое вот словечко от «паломник», «пилигрим» — Прим. перевод. , ведь нет ни одного рассказа, который, так или иначе, не был связан с Ченстоховой. И в то же самое время я боюсь, что где-то прокралась ошибка, что никакой это не рассказ, а так — всего лишь пара событий. Но, утешаю я сам себя, жизнь — она намного проще, чем в книжках, и если бы рассказ оказался иным, вы именно сейчас поняли бы, что я вас обманываю. А я ведь обманываю, потому что рассказ протекает сквозь меня; тело больное, зато история здоровая, и я сам убегаю в нее, чтобы не думать о том, что я обязан сделать.

Я умею затонуть в рассказе, словно в мутной воде; она душит меня и отбирает сознание; я теряю весь мир и самого себя, думаю, что при наличии хотя бы крохи доброй воли можно назвать это приспособлением к одиночеству. Томаш тоже обладал подобным свойством, но использовал его исключительно для воспроизведения. Он углублялся в чтение настолько сильно, что за спиной его можно было бы расстреливать марсельских повстанцев. А он не услышал бы. Михал же был мастером бессознательности. Он умел так лавировать среди наркотических средств, что становился чистым переживанием, направленным вовнутрь, мир съеживался до размеров грязи под ногтем. Зато Малгосе, любимой моей Малгосе было лучше, чем кому-либо из нас. Она забывала.

Представьте себе, будто бы мозг — это громадное количество упаковок, кружащих в громадном складе памяти; у некоторых из них острые края или самые настоящие лезвия. Они то и рубят мясо у тебя в голове. Но вот некоторые, как дражайшая моя Малгося, умеют эти лезвия затупить, а упаковки запихнуть куда-нибудь глубоко-глубоко, куда не доходит свет. Каким образом — не знаю, но уже двумя днями позднее, она уже не думала о Святом Вроцлаве, о потопе в квартире и о крике над городом. Последняя неделя занятий доходила конца, затмевая все ужасы мира: отца, Святой Вроцлав и даже сдачу экзаменов на аттестат зрелости через четыре недели.

В тот день — а уже началась первая неделя апреля — дождь почти что и не шел, правда, солнце все еще было затянуто тучами. Малгося с Михалом шли сквозь забитый людьми Вроцлав. Горожане высыпали на улицу, как будто бы спеша на работу, но на самом деле в надежде, что сегодня наконец-то распогодится.

Поначалу они пошатались по городу, по всему Рынку и прилегающим улицам, до самой Доминиканской Галереи, рядом с которой они присели на автобусной остановке. Сидели они «верхом» на лавочке, соединившись коленями и губами, между ними лежала пачка сигарет и пакет сока.

Михал разболтался. В присутствии Малгоси он усилил свой единственный талант, то есть способность к живописной передаче всяческих идиотизмов. Сейчас он вел рассказ о тех фильмах, которые когда-то смотрел, о том, что один ловкач сделал другому такому же года три назад и как потом они выпивали до самого рассвета. Точно так же, как и Михал с каждым днем излагал свои бредни все красивее, так и Малгося развивалась в качестве слушательницы.

Перед ними проезжал автобус, девушка внезапно напряглась, повернула голову и чуть не свалилась под лавку.

— Блядь, блядь, блядь!.. — только и повторяла она. Михал не знал, что делать, ему казалось, что Малгося просто его подкалывает, но та пригнула парня к земле. Шепнула: — Не гляди, не гляди. — Тот не послушал, высматривая, что могло в такой степени перепугать его спутницу.

На первый взгляд — ничего необычного. Михал видел здание Доминиканской Галереи из бронзы и блестящего стекла, серого человечка с распростертыми руками под зданием («один из тех психов, у которых погода чего-то там переключила в мозгах»), вблизи же, по широкой улице непрерывно тащились автомобили. Большая часть — «опели» и «форды», привезенные из Германии или скупленные от обанкротившихся фирм; «малыш» [56] Польский «фиат-126» «maluch» — Прим. перевод. , «мерин» [57] Надеюсь, догадались. По-польски: «merol». — Прим. перевод. и экскурсионный автобус. Это от него Малгося пыталась укрыться, и только через пару секунд до Михала дошло: почему.

Из-за автобусных окон на них пялилось десятка два чертовски любопытных пар глаз. Класс Малгоси отправлялся в Ченстохову, чтобы там просить Деву Марию совершить чудо сдачи экзаменов на аттестат зрелости.

— Говорю же тебе: никаких проблем нет.

— Я…

— Расслабься. Или ты меня стыдишься?

— Не выступай, словно придурок.

Они сидели в пивной «Под Зеленым Петухом» [58] Весьма пафосное местечко (самое дешевое пиво около 15 грн. за бокал, основное блюдо — от 50 грн. за порцию). Странно, как туда пустили Малгосю — посещение паба разрешено для молодежи старше 21 года. — Прим. перевод. на Театральной, где были прелестные официантки, пиво за шесть злотых и достаточно затемненных местечек, чтобы скрыть собственные печали.

— Да ничего же все это не значит, — вновь начал мусолить тему Михал, — ну, видели, так и что? На десятилетнюю встречу выпускников тоже без меня пойдешь, так?

Девушка закашлялась от смеха. В Михале, как мне кажется это было мудрой чертой: любовь можно узнать и по способности развеселить, тем более, если ничего смешного уже нечего и сказать.

— А вот и не пойду, — в конце концов ответила Малгося, — все они гады. Никогда не могла предположить, что в одном классе может быть такая концентрация блядства.

— И что с того?

— Ничего. Только я предпочитаю, чтобы плохие люди знали о хороших как можно меньше.

Адам мог разговаривать только с ней. Он не совсем был уверен в том, что это настоящая беседа, он лишь раскрывал рот, а что-то говорило от его имени.

— Как ты считаешь, а что находится по той стороне? — спрашивала она.