Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав

Беата схватила ее за руку. Она не отрывала взгляда от Малгоси, которая, придя в себя, кашляла и пыталась перевернуться на спину. При этом она терлась головой об асфальт, пытаясь снять мешок.

— Пошли отсюда, Лю, — попросила Беата.

Подруга только расхохоталась.

— Пошли уже. — Только не говори, будто бы ты боишься, — попросила Люцина, но ведь Беата и вправду этого не говорила. Она потянула подружку за собой так, что та чуть ли не упала, потом помчалась, что было сил, лишь бы подальше. Подальше от Малгоси и черных стен, в место, где дождь будет холодным, как ему и следует, где имеются люди и огни.

Они вернулись на Швидницкую, чтобы переодеться, поправить макияж, допить джин и проглотить по таблетке. Теперь уже они могли себе это позволить. Одна с другой практически не разговаривала. В себя толком Беата пришла только в клубе. Этой ночью ее сердце билось сильнее, огни были какими-то другими, их пульс слепил, бит вообще вылетал за пределы вселенной. Похоже, выпила она лишнего, потому что очнулась в туалете. Какой-то перец, которого в иных обстоятельствах она посчитала бы даже пристойным, теребил ей груди и осторожно покусывал то один, то другой сосок. Увидав, что девушка плачет, он отскочил. Ему показалось, что он сделал ей больно.

Самой возвращаться к себе домой ей не хотелось. Спали подруги в кабинете Фиргалы, прижимаясь одна к другой. Засыпая, Беата чувствовала на себе запах грязи, мужчины и чего-то еще, чего она не могла идентифицировать.

Люцину разбудил шум. Горло опухло от сигарет; протрезвление пока что не пришло. Девица увидала обеспокоенную Беату, бегающую туда-сюда между комнатой и кухонной нишей. Волосы подруги были мокрыми, от нее пахло спиртным и бальзамом для душа. Она собирала одежду в черный пластиковый мешок, точно такой же, как они натянули на голову Малгосе. Кроме того, она вытащила пылесос, ведро с водой и мокрую тряпку. Глаза Люцины расширились. Она спросила, чего подруга вытворяет.

— Убираю, — ответила на это Беата, потом показала на мешок с одеждой: — А это надо спалить.

Люцина даже уселась в постели.

— Ты чего, молодая, дури наелась? На кой ляд сжигать хорошие вещи?

Беату затрясло от холода и страха.

— А вдруг кто придет, полиция… Они теперь могут найти капельку крови. Комок грязи. Мы же толком не отстираем. — После этого слезы полились ручьем. — Я боюсь, чего же это будет, ты понимаешь, после того, что мы наделали.

Она упала в кровать к Люцине, положила той голову на живот, а подруга гладила ее по волосам: осторожно, заботливо, ласково.

— Тебе нечего бояться, — терпеливо поясняла она, — эта дура не умерла. Она всего лишь пропадет. И наверняка уже не вернется. Просто пропала, пропала, — повторяла она словно заклинание, — то есть — ничего и не случилось. Если почувствуешь себя лучше, можешь убирать. А с тряпками, возможно ты и права. Лучше всего будет их выбросить.

Малгосе удалось стащить мешок с головы, но вот с освобождением рук пошло труднее. Поначалу она пыталась вытащить из петли запястья, потом разорвать веревку; в конце концов, на помощь пришла разбитая бутылка. Пришлось долго повозиться, прежде чем удалось сделать надрез. Девушка массировала запястья, как вдруг в голову пришла мысль, что высвобождаться было и не нужно. Можно ведь было лежать здесь и дальше, в этой теплой воде.

Малгося ощупала лицо. Два зуба были надколоты, на лбу и брови порезы, весьма болезненный синяк на щеке. А вот колени болели ужасно. Наркотик постепенно терял силу, зато спиртное начало действовать вдвойне, заставляя лежать. Задавленные и одурманенные всем тем, что там имелось у дилера мозги девушки начинали работать все успешнее. Она помнила, зачем попала сюда, и даже смогла представит, как замечательно отплатит подругам за все то добро, которое на нее вывалили. Ей даже удалось подняться на ноги. И тут же она потеряла равновесие. Пришлось схватиться за стенку. Черную и теплую.

Вот тут Малгося струхнула. Ее окружали темные дома, лицо бомбардировал теплый дождь. Девушка побежала вслепую, надеясь, что заметит какие-нибудь огни, но, чем дальше она бежала, тем темнее становилось. Тут вспомнилось, как шла она сюда с девками, и что короткий путь казался долгим. Может, и сейчас происходит нечто подобное?

Дрожащими руками она поискала телефон, но тот — как ей подумалось — выпал где-то по дороге, а может он где-то тут? Взглядом Малгося обвела окружающую местность. Потом схватилась за голову и побежала, сама не зная — куда, упала, снова бежала, потом ползла, сдирая руки до крови. Дождь усилился, и хотя был он теплым, вода теплее, чем душ, Малгося замерзла изнутри.

— Где это я? — ну да, голос принадлежал ей.

Похоже, это все действие чертовой травки; девушка была готова поклясться в том, что кольцо массива плавно замкнулось, закрывая путь для бегства. Тогда она повернула в другую сторону, пыталась бежать, грохнулась в воду, успев спасти лицо в самый последний момент. Сейчас она стояла на четвереньках, подпираясь ладонями. Все вокруг потемнело.

— Где я?! — закричала она.

Оттерла глаза. Окружающий мир кружил гигантской каруселью.

«Где ты?» — такой вот голос, а то и множество голосов раздались со всех направлений одновременно, отражаясь от стен Святого Вроцлава. «Где ты, где ты, где ты, где ты….???»

Нет. Невозможно. Не так.

Девушка поднялась. Шла медленно. Ей уже некуда было спешить. Только дальше, во мрак.

«Где ты, Малгося?»

Томаш ждал. Михал тоже ждал.

Ожидание Томаша не отличалось от всех остальных ожиданий, поскольку он уже привык, что дочка, пообещав вернуться до полуночи, появляется после двух ночи, сняв сапоги еще на лестничной клетке, чтобы на цыпочках проскочить к себе в комнату. В ожидании Томаш открыл новое измерение дня и чувствовал себя будто астронавт, который, в качестве первого человека в истории, глядит на темную сторону Луны. У ночи имелись свои кратеры и плоскогорья, но еще и глубокие норы, в которые нужно было спускаться долго-долго и глядеть на звезды. Томаш открывал: тишину в три часа ночи, которую можно было отрезать, завернуть в упаковочную бумагу и отослать туда, где всегда слишком шумно; темноту, замешанную на дожде; прохладу окна, когда прикладываешь щеку к стеклу; и наконец — и более всего — порция «Jack Daniels» со льдом, которая была намного лучше и крупнее, чем Луна, темнота, тишина и тоска по Малгосе. Ожидание проходило подобным образом — Томаш сидел с Анной, весь на иголках, с мыслями о дочке и бутылке в кабинете за занавеской. Чем дольше он ожидал, тем больше злился, а когда Анна заявляла, что пора уже и ложиться, он только пожимал плечами и обещал, что сейчас придет.