Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав

Михал не выдержал и рассмеялся. Все его веселье вышло в один момент, он замер и дальше слушал уже совершенно серьезно.

— Якобы, предыдущей ночью, в метро, которым она ехала, произошел несчастный случай. После него цвет ее глаз сделался глубже, а губы увеличились. Так она стояла на сцене и сияла, все остальные кандидатки казались гадкими, будто она сама раньше. Но титул она не получила, потому что на нее свалился канат от занавеса, а к канату был прицеплен крюк, который и убил девицу на месте. И тут уже конец. Почти конец.

Только теперь он увидал, что сигарета, которую держал в руках, полностью превратилась в пепел. Железная рука стоматолога перенесла ее в сторону пепельницы, стряхнула. Томаш затянулся чинариком.

— Тело ее выставили в стеклянном гробу, в церкви ее родного города. Люди приходят и молятся. Иногда просто глядят. Во всяком случае, местечко обрело славу, поскольку тело девушки не поддается процессам гниения. Она выглядит лучше Ленина в мавзолее. Словно живая. Приезжали мудрые люди, врачи со всего света, но никому не удалось этого объяснить, — тут Томаш заложил руки за голову. Губы его смеялись, в глазу блестела слезинка — вот тебе и история.

Михал фыркнул, закашлялся, но рассмеяться не смог. Он шевелил пальцем, как будто пытаясь раздавить муху на невидимом оконном стекле, а Томаш водил глазами за тем пальцем.

— Я знаю эту байку, — сказал наконец Михал, — только все это происходило не в Штатах, а в Польше. В Кентах.

— В Кентах? — переспросил Томаш. — Не может быть!

Он рассмеялся. Хохотали они уже вместе.

— В Польше! В Кентах! — выкрикивал Томаш, как вдруг смех его переломался, лопнул на две части, словно старое судно. Доктор Бенер сполз на колени, «в Польше, в Кентах», всхлипнул он, а потом уже весь плакал: плакали ноги, плечи, подбородок. Михал пытался что-то сказать, только не знал — что.

Их называли Несчастными. Встречались они в нескольких местах, чаще всего, в начале дня, когда большинство питейных заведений еще были пусты. Некоторые из них предоставляли частные квартиры, опустевшие заводские цеха, офисные помещения и залы в частных школах. О Несчастных появлялись статьи, у них имелись собственные страницы в Интернете, блоги и листовки, из которых следовало одно: Несчастные были по-настоящему несчастными. Их прибывало с каждым днем.

На ту группу они напали, благодаря объявлениям, которые Михал собрал, разыскивая Малгосю. Моросило немилосердно. Они стояли перед частной школой, напротив темных окон, только в подвале горел свет.

— Ничего это не поможет, — сказал Томаш, — мы только еще сильнее заморочим себе головы.

Но вошли, люди отворачивали от них взгляды. Зал казался приспособленным к урокам, которые так никогда и не состоялись: доска никогда не видела мела, стены были снежно-белыми, планшет, предназначенный для школьной стенгазеты, был пуст; на подвинутых к стенам партах не было ни единой надписи или царапины.

Здесь они застали несколько десятков человек, настолько различных и странных, что, по мнению Томаша, каждый их них мог послужить темой для нудного и переполненного отчаянием романа. Здесь имелась толстуха после сорока лет, которая шмыгала носом, переступая с ноги на ногу; имелось несколько старичков, одинаково заинтересованных как поисками пропавших внучат, так и взаимным обменом лекарствами и рецептами; была здесь бизнесвумен с красотой порнозвезды и глазами эсэсовца. И серость: в лицах, взглядах, словах. Михалу казалось, что сейчас кто-нибудь выйдет и начнет толкать речь, как на всяком собрании.

Тем временем, люди направились друг к другу, склонив головы и перешептываясь. Они обменивались замечаниями и фотографиями, а поскольку Томаш с Михалом были новенькими, к ним никто не подходил. Они стояли как бы сбоку. А большинство собравшихся один другого знали прекрасно. Шепотки сливались в единый шелест, пока Михал не переборол себя и подошел к полному мужчине лет тридцати и рассказал ему про Малгосю.

— Мне кажется, она вернется, — выдал свое пророчество тот. — Я слышал, что в Святой Вроцлав можно войти исключительно добровольно, — пояснил он. — Слышал я и о людях, которым другие делали то же самое, что и твоей невесте. И все вернулись.

— Замечательно. В таком случае, почему ее до сих пор нет.

Брыли на шее толстяка задергались.

— Не знаю, — ответил он. — Быть может, спит.

В разговор включилась деловая женщина. Вблизи она выглядела гораздо старше, пудра шелушилась на морщинах вокруг глаз, под подбородком свисала увядшая кожа.

— Людей пропадает много, но не всегда так, как мы думаем, — прошептала она и потянула пару в коридор, куда Несчастные выходили перекурить. Там уже стояло человек семь: старушка, студенты, усатый мужик и толстая девушка с пирсингом на лице.

— У меня самой дочка пропала, как и у тебя, — глядела бизнесвумен прямо в глаза Томашу, — но сомневаюсь, чтобы она отправилась в то место. Уж слишком была она изворотливой. Мы все время ссорились. Она воспользовалась моментом, захватила какие-то деньги, золото и смылась. Так поступают должники, алиментщики и другая босота. И ни у кого нет времени их разыскивать, — женщина закурила длинную, тонкую сигарету. — Они даже и не пытаются.

— А что же ты тогда здесь делаешь? — вырвалось у Михала.

Женщина пожала плечами.

— А что мне делать? Сидеть дома? Здесь мы много чего делаем. Расклеиваем листовки, создаем базы данных в Интернете, есть у нас и кризисная консультация. Психологи работают даром. И я надеюсь, Мальвина узнает, что я ее разыскиваю.

Михал подумал, что люди, похожие на эту вот блондинку, вечно несчастны и желают, чтобы кто-нибудь делил с ними это несчастье, потому-то в их домах и вырастают Мальвины, Фабиолы и Каэтаны.

— Херня, — отозвался стоявший рядом тип. Все, что было на нем: изрядно затасканный плащ из неопределенного материала, помятый свитерок-гольф, вельветовые брюки, бейсболка — были студенческими, лицо же могло принадлежать, по меньшей мере, доктору наук.

Блондинка поглядела на него с бешенством. Тип протиснулся к ним.

— Она так только говорит, а потом рыдает. Ей же прекрасно известно, что дочка отправилась в тот хренов дом, точно так же, как и мои дети, как все наши близкие. Это она выкобенивается. Да, Эля, скажи людям правду. Наши дети умерли, и уже не вернутся.

Вот этого они никак не ожидали — мужик неожиданно склонился, как будто получил палкой по спине, а когда поднял голову, в его глазах стояли слезы. Он повис на Томаше и плакался, так что слюна летела во все стороны:

— Оба моих сына туда отправились. В одну ночь. Младший потащил старшего. Они перебежали улицу, я еще видел, но тут наехали машины, и я не успел, видел только пустой квартал. Я и попытался пойти за ними, но не смог. И вот скажи мне, — зашелся он в слезах, — как я могу теперь их искать? По какому праву я сюда приперся. Ну скажи, скажи, — дергал он Томаша, — могу ли я вообще говорить, что являюсь отцом?