Измайлов Андрей - Время ненавидеть

И вот только днем, только когда припекало, только когда невмоготу стало спать, – Гребнев прояснил для себя вчерашнюю фразу Звягина.

Значит, Звягин просил Сэма посмотреть в Дале расписку на двенадцать тысяч. Нет, расписку он не упомянул. Слово неделикатное. Еще когда Гребнев произносил вчера «расписка», Звягин морщил губу и следом повторял: «Ну да, бумага!».

Вот что Звягин сказал Сэму. Звягин Сэму сказал: «Посмотрите в словаре. В подарочном Дале. Там должна быть бумага на двенадцать тысяч».

«Павел Михайлович! Я, как обещал, был. А вас не было. Я попозже еще буду. Я материал приносил, как обещал».

Гребнев взъярился, обнаружив записочку в дверях, вернувшись с дневного сеанса УВЧ. Какой все-таки вежливый и стеснительный! Какой деликатный!

К чему такие церемонии, рабкор Семиков?! Открыли бы дверцу ключиком, пока хозяин в поликлинике. Принесли бы журнальчик, полистали, книжку – одну, другую, третью. Если в словаре Даля нет искомой «бумаги на двенадцать тысяч», то где-то ведь она есть? И библиотека у хозяина квартиры не та, что у вас – не сто погонных метров. Вполне хватило бы времени для всецелого пролистывания.

А можно еще в папках покопаться – не туда ли хозяин квартиры бумагу запрятал?

А можно еще – в белье!

В посуде!

Нет? Нету? И правильно нету! Потому что хозяин квартиры, уйдя в поликлинику, убил двух зайцев: и получил свою порцию УВЧ, и «бумагу на двенадцать тысяч» вернул Звягину.

(- Ух, ты! Вот спасибо! А я уже и деньги послал. Теперь это разве память только… Но спасибо! Как ваш зуд? Помогло мое средство?

– Помогло, помогло! Громадное спасибо!

– Не за что! Я же сказал: эффект плацебо! – хитрый колобок, щурится. – Вы знаете, что такое эффект плацебо? Вы не знаете, что это такое. Эффект «пустышки». Когда помогает не таблетка, а разговоры о ней. Дается контрольная таблетка, совершенно безвредная, и сообщается – сильнодействующее средство! Больной верит, и ему помогает – он выздоравливает. Или наоборот. У шаманов разных, в Африке. Дают простой травяной отвар, а говорят: яд. Человек выпивает и в судорогах умирает. Эффект плацебо! Но не только. Глюконат кальция на самом деле устраняет зуд. Слабенько, но действует. Не так чтобы очень, но действует. У меня просто ничего другого не было… Вы извините, сегодня суббота, день короткий. Меня ждут…

Ждут, ждут. И волком смотрят из очереди на Гребнева, который отвлекает доктора.)

Вежливый и стеснительный Сэм не стал открывать дверь ключиком. Не стал листать-копаться. Он оставил записку.

Гребнев ранее было умозаключил: когда он обнаружил, что в квартире не так, тогда – была Валентина. Была и не сознается из упрямства. Но! Но Валентина ключ посеяла. А Сэм? Сэм – пожал. У нее из сумочки все высыпалось (и ключ? и ключ!), а вежливый и стеснительный Гриша Семиков кинулся помогать, подбирать. И было это как раз в тот день, когда Сэм предварительно пытался найти в Дале «аббревиатуру». Логично? Еще как! Прихватил ключик и попользовался – риск стоит «бумаги на двенадцать тысяч». А не нашел, ибо торопился.

Теперь же оставил записку, не рискнул влезть второй раз, памятуя, как Гребнев мучился с замком в его присутствии – вдруг вообще без привычки угораздит рабкора Семикова сломать либо ключ, либо замок? Тогда хозяин квартиры определенно заподозрит что-нибудь. И не видать Сэму «бумаги на двенадцать тысяч». Ему ее пока и так не видать, но есть надежда. Потому он еще попозже будет – вот и в записке так сказано…

Интересно, как Сэм представляет себе эту бумагу? Аккредитив на предъявителя? Выигрышная облигация?

Вряд ли. Сэм не может не понимать: имея то или другое, человек не станет спешно продавать за бесценок редкую по подбору библиотеку. За бесценок, за бесценок! Уж Сэм-то знает, что почем.

Тогда какова же эта бумага в представлении Сэма? Бумага Звягина, продавшего книги, но не продавшего марки. Марки! Верно, марки! Лопух Звягин запрятал особо ценную марку в книгу. А Сэм свалял дурака и сдал книгу Гребневу. Ну, так все еще поправимо! Гребнев-то не знает, что у него в подарочном Дале особо ценная марка!

Но толкать-то зачем было?! Костыли зачем было хитить?!

Когда Сэм, «как и обещал», пришел попозже и деликатно толкнул в звонок, Гребнев рявкнул не без ехидцы:

– Да, слышу! Заходи!

Дверь дрогнула. Недоуменное затишье и снова звонок: тюк! Конечно же Сэм! У него и звонок такой – вежливый и застенчивый, как он сам.

– Заходи, заходи! – с угрожающей приветливостью еще раз рявкнул Гребнев.

Дверь снова дрогнула и не открылась.

Не хочет Сэм открывать ее ключиком. А предпочитает Сэм вынудить Гребнева подняться на костыли, прокряхтеть через всю комнату в прихожую.

Да, так и есть. Сэм.

– Я же говорю, заходи!

Очень трудно общаться с человеком, который глядит на тебя честнейшими, удивленными глазами. Гребневу проще было яриться в заочной мысленной беседе с Сэмом. И даже через дверь было проще язвить: заходи – ключи у тебя есть, я знаю. А вот предстал Сэм как есть, глядит на Гребнева честнейшими, удивленными глазами. Гребнев знает, что Сэм врет, Сэм знает, что Гребнев знает. Но снова правила какие-то неписаные в права вступают. Как тогда, когда они оба прятали глаза друг от друга, сетуя на драконство безымянных чернокнижников. И кто кого большим болваном считает – недифференцируемо.

Любопытно – чаще говорят человеку, что он болван, нежели что он – обманщик. Практически никогда не говорят, что – обманщик. Даже если видят, что врет нахально. «Не врите!». Кто когда и от кого последний раз такое слышал: «Не врите!». Пусть не в свой адрес, пусть в адрес разнаипоследнего завравшегося: «Не врите!». Охо-хо, времечко!.. В лучшем случае такому разнаипоследнему скажут: «Болван!». А он не болван, отнюдь! Он просто врет. Но ведь если: «Вы – обманщик!», то для того, кто это произнес, – косвенное признание, что сам болван. Потому что кто-то признал его глупей себя и собирается надуть. И пусть этот кто-то много глупей тебя по твоему мнению, но все равно обидно.

А самое парадоксальное, что, столкнувшись с таким обманом, с честнейшими и удивленными глазами, сам отводишь глаза, впрямую ничего не говоришь. Всем своим видом даешь понять, что обман раскушен, но правила есть правила. Потому не кричишь обличающе: «Вы обманщик!», а все тем же своим видом даешь понять: ну, я жду, когда сам сознаешься. А этот сам никогда не сознается. И ты со своим многозначительным видом становишься много глупей того, кто много глупей тебя по твоему мнению. И сам это ощущаешь.

Гребнев ощутил это в полной мере, получив на свое многозначительное «Заходи!» честнейший и удивленный взгляд рабкора Григория Семикова. Ярись не ярись, а пришел к тебе рабкор, который ничем не обязан, а вот написал нечто, как и обещал. Спасибо ему большое за то, что потрудился, поработал над текстом. Мы славно поработали и славно отдохнем! Вот текст – уткнись и заткнись. Гребневу ничего не оставалось, как только это и сделать. Он так и сделал.