Хуан Гомес-Хурадо - Эмблема предателя

- Два килограмма картошки, пожалуйста, - ответила она, не решаясь спросить.

Пауль стал класть клубни на весы. За спиной женщины пара ребятишек созерцала витрину с леденцами, стиснув кулачки в пустых карманах.

- Килограмм картошки стоит шестьдесят тысяч марок, - послышался из-за прилавка колючий неприятный голос.

Женщина взглянула на герра Циглера, владельца лавки, но лишь покраснела и ничего не сказала.

- Простите, фрау... У меня больше не осталось картошки, - солгал Пауль, который утром до ломоты в позвоночнике разгружал в подсобке мешки, но еще должны были прийти многие обычные клиенты. Почему бы не дать ей всего килограмм?

На ее лице отразилось такое очевидное облегчение, что Паулю пришлось отвести взгляд, чтобы не улыбнуться.

- Хорошо. Наверное, придется записать его в кредит.

Пауль вытащил из сумки несколько картофелин, пока весы не остановились на отметке 1000. Последний клубень, особенно крупный, он не вытащил из сумки, а просто придержал рукой, убедившись, что всё остальное весит ровно килограмм, а потом бросил его обратно, словно по рассеянности.

Этот жест не ускользнул от внимания женщины, у которой слегка задрожала рука, когда она расплачивалась и забирала сумку. Когда она уходила, герр Циглер ее остановил.

- Минуточку!

Побледнев, женщина повернулась к нему.

- Да?

- Это потерял ваш сын, фрау, - сказал лавочник, протягивая ей маленькую кепочку.

Женщина пробормотала слова благодарности и выскочила вон из лавки.

Герр Циглер снова направился за прилавок. Он поправил на толстом курносом носу маленькие круглые очки и снова принялся вытирать мягкой тряпкой банки с зеленым горошком. Магазин был безупречно чист, Пауль за этим следил, пыль в нем просто невозможно было найти.

- Я всё видел, - заявил лавочник, не переставая протирать банки.

Пауль вытащил из-за прилавка газету и стал ее листать. В этот вечер вряд ли придет кто-то еще, потому что был четверг, и жалование уже несколько дней как потрачено. Но завтра начнется настоящий ад.

- Я знаю.

- В таком случае, зачем притворяться?

- Она должна считать, будто вы не догадываетесь, что я дал ей лишнюю картошку. Иначе другие покупатели начнут требовать, чтобы вы им тоже отпускали товар бесплатно.

- Стоимость этой картошки я вычту из твоего жалованья, - пригрозил Циглер, стараясь казаться рассерженным.

Пауль кивнул и снова погрузился в чтение. Владелец лавки уже давно перестал вызывать в нем страх, не только потому, что никогда не выполнял своих угроз, но и потому, что его дурной нрав был лишь фасадом. Пауль мысленно улыбнулся, вспоминая, как минуту назад Циглер сунул пригоршню конфет в кепку мальчугана.

- Не знаю, что ты такого интересного находишь в этих проклятых газетах, - сказал лавочник, покачивая головой.

А Пауль со всей энергией пытался найти в газетах способ спасти предприятие герра Циглера. Если он его не найдет, лавка обанкротится через пару недель.

Внезапно он задержал взгляд на двух страницах "Альгемайне Цайтунг" и почувствовал, как заколотилось сердце. Там, в маленькой заметке из двух колонок, выглядящей смехотворно рядом с броскими заголовками, провозглашающими бесконечные беды, вплоть до падения правительства, он увидел идею. Он мог бы и пропустить ее, если бы так упорно не искал.

Это было настоящим безумием.

Это было немыслимо.

"Но если это дело выгорит... Тогда мы разбогатеем", - подумал Пауль.

Это сработает, Пауль был уверен. Гораздо сложнее будет убедить герра Циглера. Старый консервативный пруссак вроде него даже и в мечтах не согласился бы на этот план. Пауль не представлял, как его уговорить.

"Так что лучше придумать это поскорей", - говорил себе Пауль, яростно кусая губы.

Всё началось с убийства министра Ратенау.

Трудно признать, что то отчаяние, в которое погрузилась Германия между 1922 и 1923 годом, когда у двух поколений полностью поменялись жизненные ценности, началось в то самое утро, когда три студента поравнялись с машиной Ратенау и расстреляли его. Но так оно и было. 24 июня 1922 года было заложено жуткое семя, которое более чем два десятилетия спустя оставило после себя счет в пятьдесят миллионов мертвецов.

До 24 июня немцы считали, что дела идут плохо. С этого дня, глядя, как страна превращается в сумасшедший дом, они желали только одного - чтобы всё стало как раньше. Этот человек был министром иностранных дел. В тот бурный период, когда Германия находилась в руках кредиторов, этот пост был важнее, чем должность президента республики.

В тот день, когда убили Ратенау, Пауль спросил себя, сделали ли это за то, что он был евреем, политиком или за то, что пытался примирить Германию с версальской катастрофой. Бесчисленные репарации, которые придется выплачивать стране аж до самого 1984 года, погрузили народ в нищету, и Ратенау оставался последним бастионом здравого смысла.

После его смерти страна просто начала печатать деньги, чтобы выплатить репарации. Знали ли те, кто это делал, что каждая напечатанная марка снижает ценность остальных? Наверное, да, но какие еще имелись варианты?

В июне 1922 года за марку можно было купить две сигареты, а за двести семьдесят две - один американский доллар. В марте 1923, в тот самый день, когда Пауль рассеянно бросил лишнюю картофелину в сумку фрау Шмидт, не хватило бы и пяти тысяч марок, чтобы купить сигарету, и двух миллионов, чтобы войти в банк и выйти оттуда с хрустящей долларовой банкнотой.

Люди пытались поспевать за этим безумием. По пятницам, когда выдавали жалованье, женщины поджидали мужей у дверей фабрик, и все вместе совершали набеги на магазины и лавки, наводняя Виктуалиенмаркт на Мариенплатц, чтобы потратить всё жалование до последней марки. Они возвращались домой, нагруженные продуктами в попытках сопротивляться обстоятельствам. В остальные дни недели в Германии торговля почти не шла. Карманы были пусты, и администратор с фабрики БМВ вечером в четверг имел такую же покупательскую способность, как и нищий ветеран, который волочил свои культи по грязи под мостами Изара.

Многие не выдерживали.

Старики, люди с отсутствием воображения - все те, кто многое принимали как нечто само собой разумеющееся - страдали больше остальных. В их разуме не нашлось места для подобных перемен, для вывернутого наизнанку мира. Многие кончали жизнь самоубийством. Другие впадали в нищету.

Некоторые менялись.

Пауль был одним из них.

Пауль провел чудовищный месяц, когда его выгнал Клаус Граф. У него едва оставалось время, чтобы задуматься о случившемся с Юргеном несчастье и о судьбе Алисы или посвятить больше времени размышлениям о загадочной смерти отца. В очередной раз, как когда он бродил по улицам Швабинга после самоубийства Эдуарда, перед ним с такой неотвратимостью встала необходимость как-то выжить, что он подавил свои желания и чувства, скрутив их в тугой узел боли. Этот огонь часто разгорался по ночам, населяя его сны призраками. С каждым разом он спал всё хуже, и всё чаще по утрам ковылял по улицам Мюнхена в изношенных и забитых снегом ботинках и мечтал о смерти.