Мила Менка - Чучельник

Я сел к окну, намереваясь сделать записи о происходящем в своем дневнике, и ждал, что вдова Винер сама сделает первый шаг к разговору. Я не ошибся: как воспитанный человек, она чувствовала ответственность за меня, как за гостя, и в скором времени пригласила меня выпить чаю. Мы немного поговорили о Настеньке, о том, что возможно, убитый вовсе и не отец её, а разбойник, завладевший коляской Николя и верхней одеждой Афрания, на что, конечно, надежда слабая.

Затем, между второй и третьей чашкой, я, набравшись смелости, спросил у Эльзы Мироновны напрямик, каким образом она познакомилась с моим батюшкой. Блюдце в руке у неё, тотчас задрожало, выдав волнение. Она поспешно поставила чашку на стол, но говорить не спешила, очевидно, решая, что мне должно знать, а что нет. Наконец, решилась:

– Я видела графа всего два раза в жизни. – Она отвернулась к окну.

– Но как же…

– Ваш батюшка хороший и честный человек. Рождение Коленьки… – она в смятении склонилась над столом и сдавила пальцами виски.

Долгое время она молчала, и я терпеливо ждал. Наконец она подняла на меня свои глаза, они были полны слез:

– Не погубите, батюшка, Алексей Леонидович! Граф не приходится отцом… моему сыну, все это некрасивая и весьма дурная история, но я не могу Вам открыть её, и не просите.

– Значит, Николя все это время обманывал меня?

Я почувствовал горькое разочарование: ведь я успел привязаться к этому непосредственному, искреннему, как мне казалось прежде, человеку.

– Что Вы! Упаси Бог! – всплеснула руками мадам Винер. – Коленька искренне верит, что он сын Леонида Прокофьевича, сие ему внушали с младых ногтей – таково было одно из условий.

– Условий? Кто их поставил? Вы оговорили моего отца? Зачем? – я ровным счетом ничего не понимал.

– Милый Алексей… Леонидович, ни слова больше! Пожалейте моё старое, больное сердце! Обождите, я вам хочу кое-что показать – сказала вдова и вышла в смежную комнату.

Спустя короткое время она вернулась, держа в руках коробку, по виду шляпную. Отложив крышку, она поставила коробку на стол, и запустила бледные нервные пальцы в самое её нутро. Шурша внутри невидимыми для меня вещицами, она закрыла глаза и откинула голову назад, чем напомнила мне женщину-медиума, на сеанс к которой меня как-то затащил мой давнишний приятель.

Наконец, она извлекла на свет божий изящную вещицу – серебряную пудреницу, инкрустированную жемчугом. Круглая крышка была украшена знакомым мне рисунком – точно такой же венчал крышку моей табакерки.

Мадам Винер протянула мне пудреницу, которая сообщила мне тепло её рук.

– Занятная безделица! Вы позволите? – с этими словами я попытался открыть пудреницу, но она не подалась.

Мадам Винер с улыбкой взяла из моих рук свое сокровище, и я тотчас услышал характерный щелчок – крышка отскочила, блеснув зеркальным лучом.

– А что внутри? – спросил я. – Неужели пудра?

– Да. Самого высокого качества – из Парижа.

Старуха захлопнула пудреницу и посмотрела на меня строго:

– А в табакерке Вашего батюшки разве не табак?

– Так точно, табак. Но…

– Вам странно, откуда в глухой деревне французская пудра? – она смягчилась. —

Ладно, юноша. Теперь не об этом. Вы, наверное, уже догадались, что эти предметы являются для своих владельцев своеобразными пропусками, они принадлежат вовсе не конкретным персонам, и не передаются по наследству…

Внезапно она прервалась и замолчала. Я смиренно ждал, но она, казалось, задремала, опустив голову. Наконец, я потерял терпение:

– Эльза Мироновна, я весь внимание!

Она, не поднимая головы, тихо молвила:

– Вы мне очень нравитесь, Алеша. И Николеньке моему Вы тоже по душе. Если Вы никогда не слыхивали об Охотничьем Клубе, членом которой являлся Ваш батюшка, значит, он не хотел, чтобы Вы о нем знали, и я не вправе нарушать его волю.

– Прошу Вас…

– Не просите. Вы сами не знаете, о чем просите – иногда знания могут быть смертельно опасны. Просто поверьте мне. Отдайте, пожалуйста, табакерку, она Вам не принадлежит – мягко попросила мадам Винер.

– Она принадлежала моему отцу, и я не вижу никаких причин отдавать её вам, сударыня! – я осмотрел на неё с вызовом. – Впрочем, если Вам угодно будет объяснить, зачем она Вам, я, пожалуй, изменю свое решение.

Тут я заметил, что старуха бледна, и дышит как-то странно.

– Эльза Мироновна, голубушка, Вам нехорошо? Что мне сделать? Воды? Открыть окно? – я суетился вокруг, не зная, что предпринять.

– Пилюли… – прохрипела она посиневшими губами. – В буфете, слева.

Я бросился к буфету. Среди банок с травами и вареньем увидел пузатую склянку темного стекла со штампом столичной аптеки «Доктор Кин и сынъ» с тисненым изображением змеи, и, схватив его, отдал мадам Винер.

Наливая из графина воды, я смотрел, как она судорожно отсчитывает маленькие кругляшки и кладет их в рот. Она выпила воды, и, закрыв глаза, откинулась на спинку стула. Прошло минут пять, может больше. Маленькие желтые пилюли сотворили чудо: щеки мадам Винер порозовели, глаза снова приняли осознанное выражение.

– Спасибо, – улыбнулась она виновато. – Простите великодушно, что напугала вас.

К разговору о табакерке мы больше не возвращались.

Николя вернулся от исправника замерзший и злой – большую часть пути ему пришлось идти пешком. Его замечательная коляска была признана вещественным доказательством и числилась в деле под инвентарным номером 1. Николя грозил, что подаст на исправника в суд, но угроза звучала как-то вяло и неубедительно. Выпив по рюмочке рябиновой, мы отправились спать.

Спал я плохо. Тайна серебряных коробочек лишила меня покоя. А что, если табакерка и есть тот «знак отличия, который не должно выставлять напоказ»? Мой батюшка скончался скоропостижно, в своем кабинете, и табакерка была обнаружена мною на его столе. С тех пор я не расставался с нею, мне было приятно иметь при себе вещь, которая служила бы мне памятью об отце. Боже, он просто не успел положить артефакт на место, известное его приемнику!

Забывшись полудремой, я кое-как дотянул до утра, а за завтраком, поблагодарив Винеров за оказанное гостеприимство, сообщил им, что уезжаю. На сборы мне понадобилось совсем немного времени, и никогда не терпевший долгих расставаний, вскоре я шагал по припорошенной утренним снежком дороге, и, несмотря на первые, весьма ощутимые заморозки, мне было тепло.

Я отмерил наверное, версты три, когда со мной поравнялась почтовая карета.

Мне обязательно хотелось навестить отца Михаила, и обсудить с ним поимку, а главное, личность убийцы, но Иван Иванович, уездный почтарь, любезно согласившийся подвезти меня до ближайшего городка, отговорил, уверяя, что теперь до весны движение в сторону дальних деревень совсем замрет. Разве что, барин какой примет запоздалое решение перебраться в город из стылой глубинки, туда, где по вечерам зажигают фонари, и где хоть каждый вечер можно вести приятную беседу с интеллигентными людьми, а не дичать, играя с собственным управляющим в подкидного. В словах Иван Ивановича был резон, и я подумал, что навещу отшельника по весне. Конечно, вскоре по этой же дороге проехал бы Николя, но поджидать его, замерзая, у дороги, было бы глупо и небезопасно. Вскоре мы проехали поворот, от которого было рукой подать до дома отца Михаила. Я хотел достать свою записную книжку, чтобы отметить время, когда мы проезжаем это место, и сразу понял, что чего-то недостает. Табакерка! Её не было.