Мария Эрнестам - Гребень Клеопатры

Она огляделась по сторонам. Система коридоров и расположения помещений была очень четкая, и ей не составило проблем найти палату номер девять. Дверь была закрыта. Убедившись, что в коридоре никого нет, она осторожно открыла ее. Оказавшись внутри, притворила дверь и прижалась к ней спиной. Зажмурилась и сделала глубокий вдох. Потом открыла глаза и оглядела палату.

То, что лежало на больничной койке, не было похоже на женщину. С таким же успехом это мог быть и мужчина. Старый человек, существо без пола и души. Желтое одеяло прикрывало костлявый скелет, от которого дурно пахло. Череп обтянут тонкой кожей, с прилипшими тонкими волосками. В палате стояла удушающая жара. От вони к горлу подступила тошнота. Ей показалось, что эту женщину уже нельзя считать живой. Наверное, у нее только часть органов еще работает, а остальные давно отказали.

Она подошла и погладила больную по щеке. В горло у той была вставлена трубка, через которую она дышала; через другую трубку, подсоединенную к вене на руке, она получала питательный раствор. Никакой реакции на прикосновение, даже ресницы не дрогнули. Она подумала о той Анне, о которой рассказывал Мартин Данелиус. О женщине, полной жизни. Легкой, подвижной, остроумной. Сильной женщине, которая не боялась думать о будущем и сделала все, чтобы обезопасить себя от такого жалкого и унизительного конца.

Она надеялась на другое. Надеялась, что, увидев Анну, почувствует, что не имеет никакого права решать: жить той или умереть. Она хотела только посмотреть. Знала, что увидит здесь, знала, на что идет. И задавала себе страшные вопросы. Ну что ж… теперь у нее есть на них ответ.

Она искала смысл… Но перед ней было доказательство бессмысленности существования. Никто на свете не смог бы убедить ее в том, что страдания несчастного существа, лежащего на больничной койке, кому-то приносят пользу. В растительном существовании нет никакого смысла. И тем не менее она словно чувствовала на своих плечах груз всех десяти заповедей, высеченных на скрижалях. Тело боролось с разумом, и она напомнила себе, что тело всегда слабее духа. На столике рядом с кроватью стояло в рамочках несколько фотографий. На одной из них — Анна в молодости. Красивая молодая женщина рядом с другой женщиной, наверное, сестрой. Сестра. Она так хотела иметь сестру. Настоящую сестру.

Сестра. Как она о ней мечтала… Ей было пять, и мысль, что она — единственный ребенок в семье, уже стала привычной. Единственный, но нелюбимый. Она чувствовала, что не вписывается в семью, где было столько правил, которым надо следовать, ожиданий, которым надо соответствовать, вопросов, на которые надо знать ответ. Она же предпочитала жить, а не думать о том, как это делать. Нет, она не была несчастна. Просто ей чего-то не хватало. И это не могли восполнить ни булочки в буфете, ни запретные игры со спичками. Быть может, она заразилась этим от родителей, у которых менялось выражение лица при виде коляски с новорожденным или когда они слышали, что у кого-то «прибавление» в семействе.

Когда в тот день она вернулась домой, родители просто сияли. Наконец-то счастье было полным и безграничным. Несколькими неделями позже ей объяснили причину: у нее будет братик или сестричка. Мама ждет ребенка.

Только тогда она почувствовала, что такое семья. Теперь можно было открыто смеяться, недовольство словно исчезло из их дома, а хорошее настроение там поселилось. И только тогда она поняла, чего же именно ей не хватало. Наверное, родители снова открыли друг друга для себя. Папа гладил маму по животу и целовал на людях. Мама разрешала ей спать в родительской спальне и делать то, что раньше строго запрещалось. Даже примерять свои вечерние платья.

Когда подошло время родов, ее отослали к соседям. В волнении девочка бегала по комнатам, она не могла усидеть на месте ни секунды. Соседка потребовала прекратить беготню. «Теперь, когда в доме будет маленький, ты должна вести себя тихо, — сказала она. — Теперь ты не единственный ребенок в семье».

Она до сих пор помнит эти слова. И тон, каким они были произнесены.

Ей пришлось надолго задержаться у соседей. Она спала в чулане, где воняло старым тряпьем, и ее мучили кошмары. Когда же ей наконец позволили вернуться в свою комнату, выяснилось, что мама с папой уже давно дома. С младенцем. Ирис.

«Ирис — это такой цветок, очень красивый», — пояснила мама. Девочка посмотрела в колыбельку, но увидела только красный морщинистый комок, который, когда краснота сошла, стал бледным, как лилия. Хрупкое болезненное создание, казалось, улетит от одного дуновения ветра. Она привыкла к тому, что младенцы пронзительно вопят, крики же Ирис больше походили на мышиный писк или птичьи трели, но мама с папой прибегали, стоило младенцу открыть рот.

Постепенно она поняла: что-то не так. Ощущение счастья, которое она испытывала, пока мама была беременна, испарилось. На лице у мамы снова появилось страдальческое выражение, и папе не только не разрешалось больше гладить жену по животу, он не смел к ней даже прикасаться. А она, старший ребенок, вообще превратилась в невидимку — ни папа, ни мама не обращали на нее никакого внимания, предоставив заниматься, чем заблагорассудится.

Ирис была обречена с самого рождения. Так сказали врачи. Неоперабельный врожденный порок сердца. Но малышка оказалась сильнее, чем они предполагали. День за днем, месяц за месяцем все напряженно ждали, когда Ирис начнет переворачиваться, ползать, вставать и ходить. Они никогда не бегала и ела очень мало. Она была спокойной и тихой девочкой. Полной противоположностью старшей сестре. Именно таким ребенком, о каком мама всегда мечтала.

Но здоровье Ирис оставалось очень хрупким. Она цепляла любую инфекцию, и тогда лежала в постели дни и ночи напролет. В такие дни мама словно сходила с ума. Она сидела у кроватки и говорила сама с собой. О том, что Ирис сделала бы, что сказала бы или почувствовала, в то время как сама Ирис спала или металась в жару. Ирис, такая хорошая девочка, такая примерная, такая заботливая. Невинная Ирис.

Ирис была самим совершенством. Ангелом. Чистым и невинным. И когда она смотрела на себя в зеркало, то видела себя такой, как Ирис. Но чем больше старалась стать лучше, спокойнее, добрее, тем более бледной становилась девочка в зеркале. Тогда она сбежала. Окунулась в другую жизнь — полную красок и запахов, смеха и радости. Все равно семья развалилась с уходом Ирис. Теперь оставалась только она одна. С нее и весь спрос.

Она склонилась над Анной Данелиус. Взяла за руку. Посмотрела на тонкую как пергамент кожу, запекшиеся губы и подумала: есть какая-то абсурдная логика в том, что она собирается сделать. «Гребню Клеопатры» выпало иметь дело с мумией, такой же мумией, как те, что подсказали название фирмы. За дверью послышались шаги. Она замерла, прислушалась и поняла, что ей это только показалось. Люди за дверью — такая же иллюзия, как этот белый халат на ней. Она перевела взгляд на аппарат искусственного дыхания. Обилие кнопок ее смутило, но вскоре она сообразила, как его отключить. Она поколебалась секунду, а потом все-таки нажала нужную кнопку. Аппарат затих. Человек тоже. Одна человеческая жизнь вычеркнута из списка. Одна палата в больнице освободилась.