Александр Колин - Комедия убийств. Книга 1

Рикхард, Ротберт, Рутгер, Гутберт, Гарлетва… Так звучали эти имена на датском языке. В Нормандии, как и в соседних франкских землях, говорят Ришард, а то и Ришёр (в Англии и того интереснее — Ричард), Роберт, если не Робёр, Ружёр, Рожё, Роджер, Юбёр, Арлётт. Имя Вильгельм и вовсе не узнать — Гильом, даже Гийом звучит оно.

И вот уже собирается в поход, стиснув зубы, чтоб не стонать от боли, барон Рикъярдо ди Монтавилла; спешит на выручку брату, графу Руджеро, славный герцог Роберто Гуискардо, а в замке в Белом Утесе играют с сыном хозяина молочные брат с сестрой Уберто с Арлеттой.

Бари пал. С пятивековым владычеством Византиума (Константинопулюса или Истамполена, кому как нравится) в Италии покончено. Всего-то и потребовалось на то норманнам тридцать лет. Всего? Это как посмотреть. Барону тридцать шесть, для него это вся жизнь, а сыну и его друзьям кажется, что норманны жили в Апулии всегда.

Очень уж растяжимы мерки человеческие, а с мерками божественными и того хуже. Не понимают подчас мальчики духовника госпожи Адельгайды, слепого старца Прудентиуса. Слепые мудры, ибо говорят про них, что смотрят на мир очами самого Господа. Вот тут-то и начинается путаница.

Баронесса ценит святого отца и знает — другого не будет. С годами характер у барона стал невыносимым. И раньше-то он, бывало, разозлится да побьет кого ни попадя — слуг, иной раз и жену поучит (особенно когда та лезет с божественными бреднями да ругается за то, что муж у нее на глазах развлекается со служанками или в деревне с крестьянками). Однако раньше погневается господин, но скоро отойдет, глядишь, да подарит чего-нибудь пострадавшему.

Не то теперь. От дурного настроения и насмерть забить может. Одно хорошо: дома его почти никогда не бывает — служба.

Доблестный рыцарь, храбрый воин барон Рикхард, хотя и не юн уже, всегда, точно мальчишка, рвется вперед в сечу. Первый и на поле, и на лестнице штурмовой. Горел, падал так, что едва Богу (или дьяволу, тут вопрос сложный) душу не отдал, и глазом стрелу поймал, окривел, но доктор-араб спас рыцаря, не допустил огневицы.

Не так давно взыграла у Рикхарда странная болезнь — сначала просто ломота в костях и суставах, потом (особенно к непогоде) вместе с ранами так заноет, бывало, что и терпеть невозможно. Чем дальше, тем хуже. Травники-греки поговаривали, что все-де от ран, священники же — что от небрежения обязанностями раба Божьего. Когда после взятия Бари победоносный герцог решил отпустить часть вассалов по домам, первым, на кого пал его выбор, оказался Рикхард де Монтвилль, — как ни хорохорился барон, а выглядел он совсем не бойцом.

Но беда если уж началась, то непременно продолжится. На полпути домой Веселка (маршевая кобыла Рикхарда) оступилась под седоком и сбросила его прямо на камни. Дружина везла господина домой, и никто не сомневался уже, что это дорога к последнему пристанищу.

Однако Рикхард вновь сумел обмануть и лекарей, и Бога, и судьбу, и, как поговаривали, самого сатану оставил с носом.

Едва начав вставать с постели, где три месяца согревали его две юные гречанки (трофей из Бари, подарок Адельгайде), барон возвестил о своем выздоровлении, нагнав страху на подданных: он укоротил некоторым руки, а иным и головы, повесил одного нерадивого стражника, поджарил на костре греческого священника (просто за то, что их, как казалось господину, слишком уж много развелось на его землях); велел высечь, а затем, лишив всего имущества, выгнать вон вместе с женой и малолетними детьми кузнеца, подковавшего Веселку.

Покончив с домашними обязанностями, Рикхард отдал приказ дружине собираться в путь, надеясь успеть к потехе в Сицилии, куда отбыл герцог Ротберт на выручку осадившему Палермо брату Рутгеру. Здесь же в замке с отъездом хозяина вновь потекла скучная, рутинная жизнь.

Беззубый почем зря колотил Губерта палкой (сына барон на сей раз взял с собой, пусть привыкает, а Найденыш заболел не вовремя, вот и остался), донимали божеской наукой праведница Адельгайда и старик Прудентиус, а бедняжку Арлетт мать, прачка Юдит, едва ли не к каждому большому празднику заставляла залезать в бочку с теплой водой, что девочка люто ненавидела. Не хотелось материной доли рыжей черноглазке Арлетт (ох, у многих детей в замке и в округе, особенно у тех, чьи матери в молодости обращали на себя внимание красотой, такие глаза, точь-в-точь как у барона, и брови черные при светлых, иногда рыжих, иногда русых волосах). Да и то сказать, и Роберт, и Губерт, и Арлетт похожи, только у Найденыша волосы темные, а у Роберта светлые.

Разная судьба ожидает детей. Насчет Роберта сомнений нет — единственный наследник, не будет у него братьев-завистников; с Губертом тоже вроде бы ясно, а вот Арлетт… Ей идти замуж за воина, стражника (красива — может, и повезет) или, как матери, после тяжелой дневной работы отвечать на грубые ласки тех, кто что-нибудь подарит из добытого в сражении или просто заплатит…

Юдит гордилась тем, что родила девочку от самого господина, который до свадьбы, да и вскоре после нее, частенько навещал по ночам прачку. Юдит любила и берегла дочку. Теперь, принимая ночью мужчин, она стала отсылать девочку к служанкам под присмотр старшей, Бертфриды.

Куда более сложны взаимоотношения Прудентиуса и его воспитанника Губерта. Трудно сказать, как удалось калеке-монаху прижиться в замке барона. Последний, обнаружив дома «рясу» (так называл он попов и монахов), узнал, что святой отец уже год усердно поедает хозяйский хлеб и попивает винцо. Рикхард решил, что самое время утопить монаха в море, однако исполнить столь благородное намерение не успел.

С тех пор, всякий раз оказываясь дома, барон изобретал для него какую-нибудь казнь, но всегда оттягивал ее исполнение; казалось, ему нравилось вызывать к себе монаха, чтобы в красках описать мучения, которые тому надлежит принять от господина. «Господь волен в рабах своих», — смиренно ответствовал Прудентиус. «Господь имеет в вассалах королей, герцогов и графов, а также папу, — возражал Рикхард. — Те господа над баронами и прелатами, мы же господа слугам и рабам своим, ибо каждому известно правило: вассал моего вассала не мой вассал». Спор на этом не заканчивался, так как Прудентиус не соглашался с господином, утверждая: «Все равны перед Господом, ибо рек: «Нет ни эллина, ни иудея».

Читать, равно как писать, Рикхард не умел — не рыцарская наука, а потому Евангелия знал куда хуже, чем правила кавалерийской атаки, однако же огрызался: «При чем тут евреи? Слушай, а ты, часом, не еврей?.. — За этим обычно следовал громовой раскат баронского хохота. — Может, мне прибить тебя к деревянному щиту в наказание за грехи твоего народа, а? Не твои ли братья распяли Господа нашего Иисуса Христа?»