Александр Колин - Комедия убийств. Книга 1

Вечером, накануне отъезда Роберта, Прудентиусу после визита ведуньи и травницы гречанки Сабины неожиданно сделалось легче. Он попросил вина и с удовольствием осушил одним духом большую оловянную чашу.

Губерт почувствовал, что наступил необычайно важный момент, который, возможно, изменит его жизнь. Воспоминания о видениях, посещавших Найденыша в крысином подвале, продолжали будоражить душу.

Они тревожили и радовали все, кроме одного, наполнявшего Губерта страшной тоской. Перед ним вставал огромный город в горах, окруженный добрым десятком миль высоких каменных, с неприступными башнями стен, таких широких, что по ним запросто могла бы проехать квадрига. Город был наполнен гниющими на жарком солнце трупами, всюду царила смерть, все живое обращалось в бегство. Даже степь вокруг пылала огнем, рвались в небо дымные тучи, скрывая собой солнце. Огромный стервятник кружил над полем, где лежал… Губерт Найденыш. Он был жив, но никто не знал об этом, кроме птицы, которая кругами спускалась к беспомощному человеку, чтобы выклевать ему глаза. Ее крылья заслоняли последние лучики солнца, те, что не успел пожрать дым…

— Барон еще жив, — проговорил монах. — Я так ждал дня, когда мне удастся сомкнуть пальцы на его глотке… — Он усмехнулся, почувствовав изумление, охватившее юношу, который мог ненавидеть шута, сердиться на Роберта, но и в мыслях не смел пожелать зла хозяину. — Да, я пятнадцать лет мечтал об этом славном мгновении. Но напрасно, я умру раньше того, кто отобрал у меня все, кто растоптал мою жизнь. Кто убил ее…

«Ну вот, — подумал Найденыш. — Он опять бредит, а что, если дать ему палкой по голове, а потом сказать, что он споткнулся или оступился и упал, ударившись головой о выступ в стене?»

Мысль казалась такой соблазнительной, что Губерту стоило немалых сил, чтобы заставить себя устоять перед искушением. Прудентиус между тем продолжал:

— Он и у тебя отнял все… я говорю не про Арлетт, я имею в виду другое. Мне недолго осталось, но перед смертью я хочу открыть тебе одну тайну. Тебе придется сделать кое-что…

Старик понес какую-то чушь о Боге и дьяволе, потом надолго замолчал и, наконец, отхлебнув винца из чаши, которую юноша наполнил до половины, так чтобы Прудентиус не расплескал жидкость, поднося ее ко рту трясущимися руками, заговорил опять.

— Тебе, наверное, кажется, что я всегда был таким, старым, слабым и слепым? Так, конечно, так. В молодости мир представляется другим, но я на самом деле не стар, мне сорок пять, не намного больше, чем барону, хотя и его ты считаешь стариком… Я не жил в монастыре и не поклонялся кресту, я проклинал Бога, сделавшего человека столь мерзкой тварью. Настоящий Христос никогда не приходил в наш мир. Тот фокусник из Галилеи, которого повесили за то, что смущал народ и спорил с местными церковниками, не был сыном Божьим. Подлинный Христос не собирается приходить, чтобы сделать мир лучше. Наверное, он прав, творения его Огца, всемогущего Злодея, не стоят внимания… — Прудентиус перевел дух и, прежде чем продолжить, сделал глоток вина: — Я стал Прудентиусом пятнадцать лет назад. До того я, как и мой отец, служил германскому королю и императору Рима Генриху, жил в маленьком замке далеко на севере в горах. Место это называлось Фальконкралль. Когда император умер и престол Германии достался его шестилетнему сыну, Генриху, я стал служить ему. Тогда меня называли Конрадом. У меня была жена, мы были счастливы, имели много хороших воинов и слуг… — Голос Прудентиуса задрожал, однако он, сделав глоток, вновь овладел собой. — Но есть немало людей, которые не могут спокойно смотреть, если кто-нибудь счастлив. Главным моим злодеем стал архидьякон Гильдебрандт. Теперь он добился своего, сделался папой. Наисвятейшим стал тот, в ком нет и унции святости.

Гильдебрандт, апостолик Григорий, — повторял монах, — он всегда пекся о благе церкви Христовой… тот бедолага, умиравший в страшных мучениях, привязанный к кресту на костре, и думать не думал, гадать не гадал, как ловкие людишки погреют руки на его страданиях… — Монах закряхтел, слова вязли в пересохшем от напряжения и волнения горле. — Налей мне вина, рассказ будет долгим. Я ждал момента, когда смогу поведать тебе все, что переполняло мою душу на протяжении долгих лет.

Губерт почувствовал, что воспитатель в первый и последний раз собирается рассказать ему нечто очень важное. Найденыш разбавил вино водой, чтобы старик не напился раньше времени.

— Ему везде мерещились еретики, — продолжал калека. — Никогда не давали покоя те, кто думал иначе, просто думал, задумывался над тем, что творится вокруг, те, кто задавался вопросом «почему?», а не просто повторял слова молитвы, худо заученной безграмотным попом. Проклятый Гильдебрандт сделал так, что папа Николай объявил меня еретиком, послал войска. Мой сюзерен не подал мне помощи, да и чего было ждать от десятилетнего мальчишки, чья мать направо и налево раздавала земли придворным щеголям? Тайно моя жена и многие слуги ее с чадами и домочадцами сумели ускользнуть из замка раньше, чем псы папы сомкнули кольцо осады. Мы же, мужчины — я и верная дружина моя, прикрывая отход тех, кто был дорог нашему сердцу, остались и сражались до последнего, пока крыша объятого пламенем донжона не рухнула и не погребла нас под обломками.

Если бы Бог был добр, он убил бы меня, но он доказал мне, что я не ошибался в нем, и предпочел продлить мои страдания. Впрочем, тогда я еще надеялся, что ангел мой сумел избежать страшной участи. Она должна была достичь земель болгар, где в лесах жило и живет не мало людей, разделявших наши убеждения. Так бы оно и случилась, если бы супруга моя не страдала от качки на море. Ей бы отправиться в Венецию. Жители этой страны природные мореходы и более всего на свете уважают золото, за него они доставят кого угодно за тридевять земель в самые Запредельные царства. Однако принцесса моя избрала более длинный путь — через владения ломбардцев и норманнов в Бари, откуда морем рукой подать до греческого Дирра-хиума. Я предостерегал ее в том, что дорога эта куда опаснее, чем даже та, которая ведет через земли диких унгров, кишащие свирепыми торкоманами и куманами из далеких азиатских степей. Ибо нет страшнее зверя, чем норманнский барон, жаждущий добычи и молящийся мечу, как делали прадеды его, вознося хвалу богу-воину Одину… Тот хотя бы не заставлял их лгать самим себе…

Как сумел я спастись? Молодой баварец Людвиг, недавно поступивший ко мне на службу, нашел меня среди обгоревших развалин башни. Сам он, сражаясь у ворот, был ранен и погребен под трупом коня, оттого-то победители и сочли Людвига мертвым. Солдаты, посланные папой, передрались из-за добычи, убили командира, так что не было никого, способного обуздать их гнев, обращенный против друг друга. Меня они посчитали погибшим, как и Людвига. Он же нашел меня и помог скрыться. Позже он стал моим поводырем.