Александр Колин - Комедия убийств. Книга 1

Губерт, ощутивший торжественность момента, опустился на колени. Магистр протянул руку, выхватил из воздуха и положил на плечо Губерта казавшийся невесомым изумрудный клинок.

«Посвящаю тебя, Губерт, сын Конрада Соколиного Когтя, в рыцари Зеленого камня, — раздалось в голове Найденыша. Гулкий голос приказал: — Произноси клятву».

— Клянусь… — несмело пролепетал юноша. — Клянусь… Клянусь воем волка, рыком медведя и клекотом орла… — Слова присяги сами собой рождались в моз-ту. — Клянусь исполнить волю того, кто даст мне знак. Того, кто скажет мне слово. Да будет так отныне и вовеки. Да будет так!

Магистр едва заметно качнул головой и… исчез. Испарился вместе с сонмом слуг, укрытой бархатом лестницей и мраморными статуями Арлетт…

— Бери и беги, — приказал Конрад, протягивая юноше огромный зеленый камень. — Боги древности и демоны наших дней не оставят владельца реликвии… Беги, а то опоздаешь. Сделай, как я сказал тебе, и… остерегайся больших птиц.

Губерт зажал в руке огромный изумруд, но все еще медлил с уходом.

— Возьми и это, — прохрипел Конрад, темнея лицом. Он достал из-под рваного одеяла короткий меч и моток веревки с крюком на конце. — Спустишься со стены, украдешь у крестьян клячу или мула, хотя бы и осла. И не мешкая отправляйся в Мертвую рощу, найди Бибуло. Все. Ступай.

Губерт сделал шаг назад и в померкнувшем свете закоптившего вдруг факела увидел, как содрогнулось в конвульсиях тело слепца, исказилось в страшной гримасе искалеченное лицо. Старик жутко захрипел и, несколько раз дернувшись, замер.

«Наконец-то сдох, старая скотина, — с облегчением подумал Губерт, несмотря на весь ужас своего положения, испытавший прилив сил и радости. — Да здравствует рыцарь Зеленого камня!»

Бросив последний взгляд на труп воспитателя, Губерт покинул клетку, в которой провел пятнадцать с половиной лет — всю свою жизнь.

Сколько времени прошло с тех пор, как отзвучала музыка и закончилось радостное парение души? Несколько часов? День? Два? Кажется, больше. Сколько времени скитался он по городу в поисках убежища, меняя чердаки, подъезды и подвалы? Хорошо хоть удалось немного поспать, но еще лучше то, что сон закончился и вместе с ним исчезли миражи, картины древности, в которые он погружался?

Отчаянно вдруг захотелось есть. Во рту стоял мерзкий привкус бормотухи и еще чего-то гадкого, может быть, страха или же ощущения, не передаваемого единым словом, когда вдруг чувствуешь себя таким маленьким и жалким, что любой только что научившийся ходить ребенок способен убить тебя, проткнув насквозь пухлым пальчиком.

Именно зто и испытывал Илья, забившись в какой-то подъезд и дрожа от холода, голода и страха. Он не знал, как оказался здесь. Вся мощь, крутизна и восторг, переполнявшие душу в тот вечер, когда сладкоречивая гитара Мэя выпевала мелодию Штрауса, провожая в последний путь душу тети Клавы, ушли, оставив тоску и ужас. Он казался себе брошенным за ненадобностью, сдувшимся воздушным шариком.

Илья вспоминал, как, едва находя силы справиться с бурлившей внутри энергией, шел по вечерним улицам, почти танцуя, размахивая сумкой. Сумкой… Этой сумкой…

Сумка стояла теперь перед ним на грязном, заплеванном полу подъезда жалкой хрущобы, в которой нашел он убежище. Надолго ли? Илья понимал, что нет. Скоро ему придется покинуть это место, как приходилось оставлять все другие временно обретенные пристанища. Хорошо хоть равнодушные ко всему жильцы дома не вызвали милицию или просто не выкинули чужака вон. Который сейчас час? Наверное, уже полдень. Сколько можно скрываться? Прятаться, не имея ни гроша в кармане, когда каждому участковому, каждому постовому розданы твои портреты.

Мокрушника Иванова схватят и приговорят к смертной казни или запрут пожизненно в ужасную дыру с вонючими зеками в фуфайках. Он будет гнить остаток жизни из-за того, что… Почему людей не судят за убийство тараканов и клопов? Паразиты? А почему можно безнаказанно убивать собак и кошек? Звери? А чем не паразиты были те, кого он лишил их жалкой жизни? Для чего жила деревенская дура Настёна? А ребенок? Разве Олюшка могла рассчитывать на хорошую жизнь? Нет. У нее не было богатых родителей, а значит, и надежды на счастливое будущее. А эти опойки во дворе? Они-то чем лучше блох или вшей? Все сделано правильно, но… «Ты прав, но судить тебя будут, — вспомнил он где-то в очереди за водкой (давно, еще до армии) слышанные слова. — Простая фраза, а сколько в ней смысла! Ты прав, ты прав, ты прав, а что толку?»

Илья посмотрел на сумку с отвращением и ненавистью. Все из-за этой дряни! Нет, не из-за нее! Из-за гнусного портвешка… да какой это портвешок? Мерзкое пойло, отрава, от нее крыша и едет. Надо же, померещилось! Семнадцать книжек, такого не может быть!

«И это померещилось?!» — с ужасом подумал Иванов, вспомнив дьявольскую лапу, которой вырвал глотку замечательной доброй мамочке всех ханыг — тете Клаве.

Зачем она жила на свете? Чтобы наживаться на алкашах и кормить на навар своего личного алкаша или ублюдка или ублюдков от него или от них (от прежних дружков, таких же алкашей, рожденных). Совершенно бесполезное занятие. Никуда не годная жизнь должна быть пресечена.

Внизу хлопнула дверь. Несколько пар ботинок застучали рифлеными подошвами по цементным ступенькам, Иванов понял — идут за ним. Очень уж деловитой была эта поступь. Судьба в высоких, как у него самого, шнурованных башмаках спешила к Илье, чтобы закрыть ему последний лучик света широкой грудью в форменном камуфляже.

Псы.

— Domini canes, — так сказал ему спившийся интеллигент у пивнушки. Илья запомнил эти слова. — Псы Господни. Diaboli canes, — добавил алкаш и засмеялся. — Псы дьяволовы.

Это было давно, до армии, еще в школе, перед выпускным.

«Откуда они узнали, что я здесь? Жильцы? Все-таки вызвали наряд!»

Звук шагов приближался.

«Все!» — сказал себе Илья и закрыл глаза.

Два Языка метал громы и молнии, содрогалось от бурлившей в нем злобы изуродованное тельце, кривился изрыгавший ужасные ругательства рот. Шут брызгал ядовитой слюной, грозя страшными казнями всем, кто попадался под руку.

Накануне вечером он так устал, что, едва хлебнув вика, прилег на минуточку и проспал всю ночь, так и не успев задушить ублюдка Губерта. Теперь тот сбежал. Барон, у которого проклятый ублюдок стащил огромный изумруд, требовал отыскать мерзавца и изжарить на медленном огне. Труп монаха, сообщника Губерта, — на кого еще думать? — обезглавили и выкинули в ров, а голову насадили на длинный, остро отточенный шест и выставили перед подъемным мостом, чтобы всякий входящий помнил — есть в замке твердая рука.