Анна Белкина - G.O.G.R.

— Свяжись мне быстро с Интерполом! — потребовал Недобежкин. — Надо разобраться со всем этим сегодня же!

— Стоп, стоп, стоп! — замахал руками Смирнянский. — Разобраться сегодня же не получится никак. Надо установить личность этого голубца, узнать, где он живёт, с кем тусуется и т. д.

— Это был Никанор Семёнов, или нет?? — грозно надвинулся на Смирнянского Недобежкин, перегнувшись через стол. — Ты, же, кажется, с ним работал, да?

— Ну, работал! — буркнул Смирнянский. — Ладно, я кукарекну Мурзику, он пробьёт по базе…

— Какому Мурзику? — оскалился Недобежкин, сминая первую же бумагу, что попалась ему под руку. — Я тебе поручаю серьёзное дело, а ты мне каких-то Мурзиков суешь! Может быть, ещё Тузика предложишь?

— Мурзик там, в больших кругах вертится! — загадочно прошептал Смирнянский, сделав на лице шпионскую гримасу. — Он знает даже больше, чем я. Я тебе его фамилию не скажу — это в целях конфиденциальности. Но завтра, послезавтра максимум, будет тебе полный отчёт на тему «Никанор Семёнов и его изотопы»!

— Ладно, давай своего Мурзика! — устало вздохнул Недобежкин. — Только вот, что с Кораблинским делать…

Майор Кораблинский не знал, «что с ним делать», и поэтому просто кротко промолчал.

— В обезьянник забей, к Никанору! — посоветовал Смирнянский. — Я вообще, не уверен, что этот гаврик — Никанор Семёнов! Настоящий Никанор Семёнов, с которым я работал, уже бы столетний юбилей гулял! Его в сорок первом уже на Отечественную забрили!

— Не могу я Кораблинского в обезьянник забить! — отказался Недобежкин. — Нечего предъявить ему! Не Кораблинский же того липового агента зажмурил! Отпустить придётся Кораблинского под честное слово!

— Я его вспушу? — осведомился Ежонков. — А то про выборочный гипноз мы уже почти что всё написали. Я долго его изучал, и всё про него знаю!

— Сидорова вылечи! — указал Недобежкин, краем глаза поглядывая на монитор своего компьютера. База данных выдавала ответ на его запрос по Никанору Семёнову. Субъектов с такой фамилией уже набралось девятнадцать человек, а поиск ещё не закончился.

Ежонков почесал лоб и крепко-накрепко задумался, скукожившись на стуле.

— По идее, — пробормотал сей преемник Кашпировского, сморщив нос. — Сидоров должен был прокамлаться сам в тот момент, когда этот Генрих крякнул. Так всегда бывает: когда умирает гипнотизёр — проходит гипноз, потому что воля гипнотизёра больше не действует на жертву… А тут что-то не так…

— Ну, и ваше мнение, профессор? — потребовал от Ежонкова Недобежкин.

— Выходит, что Сидорова уделал не Генрих! — неожиданно заключил Ежонков. — Иначе никак нельзя!

— А кто? — удивился Недобежкин.

— Зайцев! — буркнул Ежонков. — Серёгина Зайцев уделал? Зайцев! Вот и Сидорова — тоже!

— Теперь всех собак будем валить на Зайцева… — прошипел Недобежкин. — Борисюк тут быков рисует, а виноват во всём Зайцев… Как Зайцев-то сюда проник?

Пётр Иванович переносил на бумагу первый допрос «Гохи» Синицына — когда Синицын пробухтел гугнивым голосом, что его зовут «Гоха Гоха». Он слышал, о чём Недобежкин спорил с Ежонковым и решил снова попробовать рассказать про существо-тень — авось, теперь получится? Серёгин наспех продумал слова, которые скажет, набрал побольше воздуха — готовился выпалить все эти слова на одном дыхании и не запнуться. Он открыл рот с явным намерением произнести именно нужные слова, но никак не:

— Ме-е-е-е-е! — да, это единственное, что Серёгину удалось сказать.

Недобежкин и Ежонков вмиг замолкли и уставились на Серёгина. Смирнянский тоже отвлёкся и негромко выплюнул:

— Ну-ну!

Сидоров — тот пошевелился на диване, куда его усадили, и ответил Серёгину в том же ключе:

— Ме-е-е-е-е!

Смирнянский не смог подавить смешок, а Недобежкин зыркнул в сторону Ежонкова до того гневным глазом, что «великий психиатр» пригнулся под стол и залопотал, словно зайчонок пред охотником:

— Я не знаю, что… Нет, вернее, знаю! — поправился он и вылез из-за столешницы. — Это Зайцев уделал Серёгина! И когда Серёгин хочет сказать об этом — у него врубается «звериная порча»!

— Серёгин… — буркнул начальник, подёргав рыжий ус. — С «порчей» твоей…

Пётр Иванович Серёгин, как и любой живой человек, морги не любил. Но раз начальник отправил его туда — поинтересоваться, как обстоят дела с изучением останков Генриха Артеррана — Серёгин собрался и поехал в обитель усопших, разговаривать с «последним врачом».

Около мрачного серого морга, чей фундамент покрывал неприятный липкий мох, были насажены неприлично весёлые и яркие клумбы, над которыми кружили беззаботные бабочки.

Деревянная дверь морга была приоткрыта и сиротливо болталась над низким унылым крыльцом. Поднявшись на это крыльцо из двух стоптанных ступенек, Пётр Иванович толкнул плечом приоткрытую дверь и сделал уверенный шаг в липкий, почти могильный сумрак. Двигаясь по коридору, Серёгин услышал некий странный звук, словно бы где-то там, в зеленовато-серой мгле, блеет коза.

— Что за чёрт? — удивился Серёгин и даже потряс головой, чтобы вытряхнуть из неё всё лишнее. Наверное, это блеяние уже ему мерещится — до такой степени закрутился с этой проклятущей «порчей»!

Но нет — ему не удалось ничего вытряхнуть: блеяние никуда не исчезло, а даже наоборот — усилилось, стало громче, отчётливей, словно бы Серёгин приблизился к его источнику. Эй, да тут блеет не одна коза, а целых две, или даже, так: коза и козёл.

Пётр Иванович замедлил шаг, шёл теперь медленно, осторожно, смотрел под ноги и старался не заглушать гулом своих шагов те козлиные звуки, которые неслись неизвестно откуда и разносились по коридору зловещим эхом…

Пётр Иванович вдруг остановился. Он посмотрел вниз, на пол, и увидел, что у него под ногами валяется белая простыня. Переступив через неё, Серёгин сделал ещё несколько шагов и тут — заметил в мужском туалете уборщицу.

Уборщица сидела в ведре, за наполовину прикрытой дверью с большой синей буквой «М». Время от времени она разевала рот и испускала крики:

— Ме-е-е-е-е! Ме-е-е-е-е! Ме-е-е-е-е!

При виде этой жутковатой «картины маслом» Петра Ивановича даже затошнило. «Звериная порча» была на лицо, и она оказалась так сильна, что не позволяла уборщице даже покинуть ведро. Серёгин не вошёл, а ворвался в этот окаянный мужской туалет, спихнув с дороги дверь ногой, и тронул «болезную» уборщицу за плечо. Та истерически взмемекнула — нет, это был не человеческий голос — и повалилась на бок, опрокинув ведро. В ведре была вода, и теперь на кафельном полу образовалась разлапистая мутная лужа.

— Ме-е-е-е-е! — продолжала вещать — нет, не вещать, а верещать — уборщица, не замечая, что плавает.