Нонна Ананиева - Красавец и чудовище

Французский актёр Жерар Филипп умер молодым от рака печени. Много позже я узнала, что Анн Филип, в 1966 году выпустила другие воспоминания о Жераре, озаглавив их «Одно мгновение». Я полезла в интернет и стала читать о том, каково остаться вдовой. Мне нужно было сочувствие и сопереживание. Сейчас, в Нью-Йорке, сидя ночью в квартире Моники, я наткнулась на следующее:

Как ни парадоксально это прозвучит, но материал из этой книги использовался психологами для исследования человеческого горя, настолько достоверно Анн описала свое состояние, потеряв горячо любимого человека.

Трудно определить ее жанр: не повесть, не лирический дневник, не записки, в которых она воскрешает прошлое. Это пронзительный монолог, обращенный Анн к ее мужу. Ее последний разговор с ним, в котором она говорит ему все, что не могла сказать при жизни…

Это – монолог любви.

«Сегодня солнце, как и счастье, спрятано, но оно существует».

«Утро начинается хорошо. Я научилась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена тобой. Время от времени предо мною возникает твое лицо, немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе. И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль – смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю узду. Мгновение – и я в ловушке. Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги. Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне сжаться и ждать, когда это пройдет. Я стою в оцепенении, мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Какой звук, запах, какая таинственная ассоциация мысли привели тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя, хотя прекрасно понимаю, что это самое ужасное, но именно в такой момент у меня недостает сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина комнаты вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос, тело безвольно. Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала».

Здесь мне стало не по себе. Я закрыла глаза и увидела фиолетовое свечение, мгновенное и очень сильное. Оно меня заворожило. Сколько я сидела, глядя, как оно сияет у меня в голове, я не помню, но, кажется, минут пять. Когда оно окончательно растворилось, я с трудом дочитала текст. Мне было уже неинтересно.

«Я осознала, – пишет в заключительных строчках Анн Филипп, – что ничего не могу изменить в мире из-за того, что тебя больше нет на земле. Я держу наших детей за руки и ощущаю свою ответственность за них. Время их возмужания придет, и я буду в нем участвовать. Грезы о том, что было бы, если бы ты был со мной не осуществимы, но я не хочу освободиться от тебя».

Вот эти: « Ты или я » из её текста заставили меня насторожиться. Что они значат? Кто сильнее? И я поняла, что тот, непознанный и манящий потусторонний мир мне ответил. Я даже физически почувствовала, как Анн боролась с этим вопросом «кто сильнее?». Она пережила своего мужа на тридцать лет, сохранив до конца верность их великой любви, – продолжал текст. Но я думала о другом. Я неожиданно вспомнила какую-то давнишнюю статью о ней, случайно попавшуюся на глаза, кажется, написанную их дочерью. Там было всё не так. Дочь писала о тридцати годах патологического траура, о безразличии матери к своей жизни и жизни их с Жераром детей, о её бесконечных ночных видениях, о затворничестве. Лишь под конец Анн увидела в одном из своих внуков потрясающее сходство с Жераром, встрепенулась и скоропостижно умерла.

Я встала из-за стола, пошла на кухню и взяла яблоко. Мне стало немного легче. Медленно пришло понимание того, что несмотря на невероятно жестокие и невосполнимые потери на жизненном пути, мы не должны прекращать этот путь. Невозможно стереть из памяти и из сердца любовь, она навсегда, она то, что делает нас людьми, наполняет душу и даёт нам силы. Но… где-то в глубине подсознания я поймала слова: «Мёртвое мёртвым – а живое живым». Может быть, это Игорь мне их послал? Опять расплакалась.

Предстояли похороны, а потом – домой.

В молельном зале, который местные отчего-то называли «купель», довольно скромном ритуальном здании, женщин посадили отдельно за перегородку, но они могли слышать, как выступают мужчины. Гроб из обыкновенной фанеры, покрытый чёрным бархатным покрывалом с еврейскими письменами стоял у кафедры на обыкновенной железной тележке. Первым рядам женской половины было видно выступающих мужчин, а остальные могли только слышать. Сара сидела с первой женой Игоря, спрятав подальше многолетнюю вражду и ненависть, в окружении приехавших родственниц. Я сидела на другой стороне скамейки вместе с Моникой и Руфью. Все возмущались, почему это его хоронят ортодоксально, а не так, как принято у евреев в бывшем СССР. Они неоднозначно шушукались, оборачиваясь в мою сторону, чуть ли не тыча пальцем в нахальную москвичку, да к тому же не еврейку, осмелившуюся идти наперекор стае. Но ведь именно эта стая сделала всё, чтобы мне было невероятно трудно, осуждала каждый мой поступок, угрожала полицией, обвиняла в болезни Игоря и во многом таком, что нормальному человеку даже в голову не могло прийти.

Первым выступил Дэвид. Он поблагодарил отца за то, что научил его ходить в спортзал и смотреть с оптимизмом в будущее. Стефан был умнее, и его слова вызвали слёзы у женской половины. Из его речи было понятно, что он потерял основного защитника в жизни, который оставил его одного сражаться с недоброжелателями и с грубой силой. Наверное, в первую очередь, он имел в виду своего старшего брата. Он пробормотал что-то о том, как постарается тоже стать врачом, но, по-моему, и сам не особо в это верил. Учёба давалась ему с трудом, а больные люди вызывали страх. И ещё ему не хотелось злить Дэвида, который так и не закончил высшее образование. Но говорил он складно и душевно, думаю, он переживал потерю отца так сильно, как только был способен.

Потом вышел один из братьев-друзей, Миша, и в своей сумбурной речи подчеркнул решимость Игоря, несмотря на невероятные трудности, вывезти семью из Советского Подола, из нищеты и бесправия в свободную страну. Сам Миша жил в бруклинской многоэтажке на заработанную в Америке неплохую пенсию госслужащего, экономил на каждом куске сахара и часами проводил время, гуляя по распродажам и выискивая уценённые шмотки с 90% скидкой. Семьи себе не завёл и в женщинах видел только расходы и хлопоты. Ему было не понять, почему Игорь стремился в Москву, и что вообще может значить какая-то там любовь. Глупости всё это. Любовь в тарелку не положишь, и за электроэнергию она тебе не заплатит. А уж вернуться в Рашку! В эту грязь! К этим коррумпированным ментам, немытым толпам в общественном транспорте, в эту московскую дороговизну! Точно, сдурел на старости лет, а русская баба, не будь дурой, тут же его и окрутила. За подобные рассуждения, неоднократно высказываемые вслух, Сара его и жаловала, прощая очевидные пороки и отлично замечая, как он завидовал её сумасшедшему сыну. Она также видела, как Миша на меня пялился. Чего уж там. Виктор же, старший брат, выступать перед многочисленными родственниками, друзьями и пациентами не стал. Он приехал-то с трудом, потому что был совершенно нетрезв с момента, как узнал о смерти лучшего друга.