Елена Богатырева - Однолюб

Людмила услышала за дверью шаги и замерла. Шаги были так не похожи на мягкое шарканье шлепанцев санитарок. Но это был и не Петр. Людмила потянулась, устроилась на подушках, вытянула шею, чтобы слышать отчетливее. Но напрягать слух не потребовалось. Раздался вскрик, стон, потом – возня. Что-то тащили по полу. Она могла поклясться, что – тело. Неужели она и Рудавину больше не нужна? Похоже, за ней пришли и начали убирать свидетелей. Все правильно, сама бы поступила точно так же, будь она на его месте. Значит – конец. По ту сторону двери по полу протащили еще одно тело. Она должна приготовиться и встретить свой конец достойно. Она должна…

И вдруг на нее обрушился целый водопад чувств, которые она все эти годы пыталась задавить мертвой и холодной логикой. Она поняла, что хочет жить. Пусть калекой, пусть всю жизнь не выходя из этой треклятой комнаты, но только – жить! Хочет до одурения, до того, что готова продать душу дьяволу.

Тем временем неуверенные шаги приближались к ее комнате. А жить хотелось все сильнее! Нужно… Ничего ей не нужно, кроме жизни! И она не отдаст ее просто так! Ну же! Дверь отворилась…

Когда он вошел, она чуть не закричала. Зажала себе рот обеими руками, и глаза ее забрызгали его разноцветными искрами. Он подошел к ней, сел рядом на пол.

– Покричи, если хочешь!

Она впилась глазами в дверь. Прошла минута, другая. Но никто не вошел.

– Никого нет, – то ли удивление, то ли вопрос вырвался у нее.

– Они нас не слышат, – ответил он радостно. – Пойдем домой.

Она снова метнула на него взгляд, полный ужаса: он ничего не знает.

– Я отнесу тебя, – добавил он, глядя в сторону.

И она поняла – знает. Все знает. Слезы закапали как дождь. Быстро, еще быстрее. Все лицо стало мокрым, и одеяло, которое она прижимала к себе изо всех сил. Он пытался отнять, а она прижимала все сильнее.

– Как хочешь, – сказал он, наконец, и завернул рыдающую женщину в одеяло. – Ты стала легче, – он улыбнулся ей во весь рот, поднял ее и прижал к груди.

Новая жизнь распахивалась перед ней настежь, вместе с дверью, которую открыл он…

Машина ждала у рощи. Он вел сам. Впервые за долгие годы она видела его за рулем. Вел осторожно, не превышая скорости, объезжая посты ГАИ, отмеченные у него на карте. У него не было прав. Если бы его остановили, это был бы конец. Он нацепил дымчатые очки, и теперь его можно было принять за разумного человека.

– Осторожней, – все время повторяла Людмила. – Осторожней! – говорила она с необыкновенной нежностью.

Он привез ее к себе. Стояла глухая ночь. Никто не выглянул в окно и не полюбопытствовал, что же там тащит дурачок-сосед. Он усадил ее в самое большое кресло посреди гостиной. Включил свет. На столе стоял огромный торт, на котором крупными буквами было написано: «С днем рождения, любимая!».

Он неуклюже топтался у стены, готовый по ее первому требованию расставить вещи по местам, а свои подарки выбросить в мусорное ведро. Она так часто кричала ему: «Сделай как было!» Но теперь она не кричала. Она плакала и захлебывалась слезами. Впервые он сделал что-то правильно.

Она довольна. Хоть и плачет. Ей понравилось. День ее рождения. Он не забыл. А она, кажется, немного забыла. Но теперь вспомнила…

Когда Людмила подняла на него зареванное распухшее лицо, он тоже заплакал и сказал ей:

– Ты такая красивая!

В этот день ей казалось, что слезы никогда не кончатся. Она целовала его в седой висок. Она говорила: «Мой дурачок!» Он стал рассказывать, как нашел ее, как устроил так, чтобы сделать ей подарок ко дню рождению. Она слушала и никак не могла понять одного: как же она могла забыть о нем? Единственный человек, о котором она не вспоминала в эти кошмарные годы, был тем самым человеком, который никогда не забывал о ней…

Его звали Витей Черновым, вернее – Витькой. Ей было тогда четыре года, а он ходил в первый класс, И она ему втайне жутко завидовала. И уже тогда считала, что он самый красивый мальчишка в их дворе. А он ее не замечал. Какому первокласснику интересно, что там про него думает малышня из песочницы. Ее мама говорила про него «серьезный мальчик». И тогда она поклялась себе учиться лучше него. Хотя куда уж лучше, ведь он не получил за первый год ни одной четверки.

Первую четверку он получил в пятом классе. Люськин портрет к тому времени красовался на доске почета их школы, на четыре ряда ниже, но ровненько под его портретом. Она часто бегала смотреть на переменках. Вот он, а вот она. «Большие» брали ее теперь в свою компанию. Не потому, что отличница, а потому, что одного с ними роста, и потому, что «одного с ними соображения». Она им рассказывала про книжки, которые брала читать в библиотеке. А они ей разъясняли всякие неприличные слова, которые без устали писали на заборах и гаражах.

Однажды она им рассказала про «Тимура и его команду». Понравилось всем. Из старых картонных коробок соорудили штаб, составили список беспомощных старух, которым станут помогать. Дело было только за выбором командира. Девчонки и несколько мальчишек были за нее. Но остальные мальчишки, а их было больше, стояли горой за Витьку. Тогда Люся с Витькой в первый раз подрались. Вокруг плотным кольцом стояли ребята и улюлюкали. Он победил. Она бежала домой с разбитым сердцем и разбитой губой. Но он на следующий день получил свою первую четверку.

Она думала, что он забыл, – это уже в седьмом, в ее седьмом, когда он, десятиклассник, впервые пригласил ее в кино, – но оказалось, он тоже все помнит. И драку, и четверку. «Люся, ты меня погубишь!» – сказал он тогда, смеясь. Они почти не смотрели на экран, шептались, а все вокруг на них шикали.

Люся это кино тоже не забыла. И все думала потом: вот если бы Виктор этого не сказал… Она проклинала потом весь мир: зачем он это сказал! Но тогда ей понравилась роль погубительницы. Она ответила: «Обязательно! Так что – держись!» Там же в кино Витька и поцеловал ее в первый раз. Люся ждала этого с четырех лет. А может, и еще дольше, только не помнила. Этот первый поцелуй был как стекло – прозрачный, чистый. Она несла его домой, как свое новое знамя. Легла в постель и решила: так теперь будет всегда. Но на следующий же день они поссорились.

Один из ребят, из зависти или просто сдуру, повторяя любимую присказку своей матушки, сказал ей: «Ты думаешь, одна такая у него? У него таких много…» Он еще что-то говорил, но она оглохла. Удивленно смотрела в небо, трясла головой, чтобы вытряхнуть невидимую вату, заложившую уши. А потом внутри нее произошел взрыв. Как в кино про фашистов, с фонтанами огня, с черным дымом, с кровавыми черно-белыми брызгами, только почему-то очень медленно, как в замедленной съемке. От этого сила взрыва показалась еще смертоносней. Она должна была умереть на том самом месте, где были произнесены ужасные слова. И она умерла. Вечером домой вернулась совсем другая Люся.