Елена Богатырева - Однолюб

«Улетел», – подумала Стася и подошла к раскрытому окну.

Внизу по дорожке шел ее посетитель. На полпути он остановился и замер, словно что-то припоминая…

Я ее знаю. Она мне снилась. И я ее очень любил. Больше всех на свете любил. А потом она исчезла… И вот теперь нашлась. Нужно будет рассказать Люсе. Нет, нет. Только не сейчас. Я лучше сделаю ей сюрприз. Она обрадуется. Она тоже станет любить ее… Может быть, она была нашей дочкой? Может быть, она и есть – наша дочка? Мы ведь так долго прожили вместе. У нас должны быть дети…

Позже, когда, напичканная изрядной порцией сказок, Леночка наконец улеглась, когда телевизор устал вещать в пустоту комнаты и тихо засветился дымчато-серым бельмом, Стася робко сказала:

– Слава, нам нужно как-то организовать свою жизнь. Я так устала…

– От чего ты устала? Я ведь все, что могу…

– Не то. Я устала сидеть дома и ничего не делать.

– Ты растишь ребенка! – в голосе Славы зазвучал пафос. – Неужели ты хочешь сдать Леночку в ясли?

– Ну чем уж так плохи эти ясли? Сейчас есть частные…

– Стася, мы ведь договорились – будем жить по средствам. Частные нам не по карману.

– Но ведь я тоже буду зарабатывать!

– Чем? Полоумными клиентами? Неужели ты берешь с них деньги? Стася, я тебя не узнаю! Ты в своем уме?

– Я не брала денег, – покраснела Стася. – Я сказала, только когда сбудется…

– Слава Богу. Но когда сбудется, думаю, они о тебе позабудут. Вот что, пока ты не вляпалась в какую-нибудь нехорошую историю, давай-ка покончим с этим раз и навсегда. Попробовала? Вот и ладно. Если уж на то пошло, тебе нужно в университет восстанавливаться. Поучишься пять лет, получишь диплом – тогда и занимайся консультациями. На научной основе. А таких доморощенных ясновидящих у нас – вон, вся страница в объявлениях, – и он в который уже раз тряхнул перед Стасей газетой, которую по четвергам рекламные агенты рассыпали по ящикам, а вслед за ними жильцы – по полу подъезда.

– Тебе не нравится то, что я вижу будущее?

– Извини, Стася. Но я вовсе не уверен, что ты что-то видишь. Мне ты ничего не предсказывала. Все, что я знаю, – это только рассказы, в которых мне многое кажется притянутым за уши. Цепь случайных совпадений ты принимаешь за дар Божий. С чего ты взяла…

– Но я вижу!

– Каждый человек, закрыв глаза, видит какие-то пятна и разводы. У кого воображение побогаче, те принимают их за картинки. Это все равно что гадать по кофейной гуще.

Слава собрался встать, но Стася крепко взяла его за руку.

– Подожди, сядь. Дай руку, сиди тихо и не мешай мне.

Она взяла его ладонь в свои и закрыла глаза. По лицу пробежала неопределенная тень. Сошлись морщинки над переносицей, опустились плечи. Лицо стало напряженным, словно каменным. Слава заерзал. Что-то тревожное было во всем происходящем. Да, он не верит. Но тревога не оставляла его. Стася резко отстранилась и открыла глаза. Посмотрела на Славу, словно впервые его видела, упала головой ему на колени, поцеловала ладонь.

Слава почувствовал прилив нежности, но решил выдержать свою позицию до конца.

– Как, – спросил он немного насмешливо, – увидела что-нибудь интересное?

Стася подняла глаза.

– Ты останешься жив. Они ничего не могут тебе сделать.

– Ну спасибо. – Слава отдернул руку. – Ты про инопланетян? Обрадовала. А то я все сижу и думаю: останусь жив или не останусь?

– Не смейся, – тихо сказала Стася.

– А что мне, плакать? Счастье-то какое: жив останусь…

Конец этой фразы он произнес из душевой под журчание воды. Слава еще что-то бормотал, посмеиваясь, отфыркиваясь, а Стася, положив голову на стол, тоскливо смотрела на дверь. Видеть-то она многое видит, да вот только что с этим делать? С тем безумным человеком, что приходил сегодня, с той связью, которую она почувствовала между ним и своей Леночкой? И вот теперь еще угроза, нависшая над Славой. Что это? И как этого избежать? Может, он просто заболеет? Гриппом, например? Господи, пусть он заболеет, пусть он только заболеет, бормотала Стася, сама не понимая, о чем и кого просит.

Первое время после автокатастрофы, а если точнее – сразу же после того, как очнулась и поняла, что с ней случилось, Воскресенская мечтала о смерти. Она лежала на кровати, плотно закрыв глаза, и думала, как бы было хорошо, если бы она умерла прямо сейчас. Людмила Павловна ненавидела свое тело, предавшее ее так неожиданно и страшно. Тело, которым она всегда так гордилась, тело, от которого она теперь хотела избавиться.

Так чувствуют себя только души умерших, когда уходят из этого мира. Вот они поднимаются и кружат первые девять дней по своему дому. И вдруг понимают, что одиноки. Им не докричаться до живых – дети обливают слезами подушки, муж сурово косится на прикрытое куском материи зеркало, и даже мать, которая вздрагивала во сне от твоих вздохов, не чувствует, что ты – бесплотным облаком – здесь, рядом. Но умершим легче, их души на сороковой день возносятся к другим душам, и одиночество заканчивается. Людмила теперь была как душа, для которой никогда не наступит сороковой день. Ее нет, ее никто не видит, она никому больше не нужна…

Разве что Петру. Он, пожалуй, взял бы ее в советники. Людмила редко сомневалась в том, что именно Рудавин сделал ее калекой. Это читалось в его ясном взгляде, да он особенно и не скрывал. Он сделал ее калекой не только для того, чтобы занять ее пост и пользоваться ею как источником информации. Нет. Он сделал это еще и для того, чтобы унизить ее, растоптать. Достаточно было прочитать досье Рудавина, чтобы узнать, как именно он расправляется со своими соперниками и врагами.

Последние два года, что она провела в этом доме под опекой глухонемых санитарок, почти сломили ее. Жить не хотелось вовсе. Но для того, чтобы уйти из жизни, нужно было проявить волю и желание, а ни того ни другого у Людмилы почти не осталось. Порой, глядя на отвратительную, светящуюся сознанием собственного превосходства физиономию Рудавина, который раз в месяц непременно появлялся в ее комнате, Людмиле хотелось заговорить с ним. Человек умирает от мысли, что он никому не нужен. Инстинкт быть востребованным сильнее гордости и даже здравого смысла.

А кроме Петра – кому она еще нужна? Никому. И это – правильно. Мир принадлежит живым, красивым телам. Как она раньше любила этот мир, эту жизнь!

Пора сдаваться, говорила она себе. Вот явится Рудавин, и она заговорит. Заговорит впервые за три года. Теперь ей казалось, что слова, произнесенные вслух, имеют почти магическую силу. Нужно заговорить, и тогда смертельная тоска, от которой некуда деться, отпустит, отступит. Решено, она заговорит сегодня же. Скажет немного. Может быть, просто попробует голос.