Вадим Шалугин - Портрет неизвестного

© Вадим Шалугин, 2017

ISBN 978-5-4485-9063-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сражаясь с чудовищами, бойся стать одним из них.

И если ты долго смотришь в бездну, знай, что бездна

тоже смотрит в тебя.

Он стоял на табурете с петлей на шее и растерянно озирался по сторонам.

Есть такая присказка про веревку и мыло. Так вот, нужно было мыло. Но мыла не было. И комната была пуста. Ни мебели, ни штор, ни груды саквояжей… Пожалуй, можно было сбегать в близлежащий магазин. Но для начала нужно было денег, которых совершенно не было. А потом он с самого приезда недоумевал, где в этом городе вообще бывают магазины. Можно и не близлежащие.

Светлая мысль повеситься пришла недавно. Чем долее он прозябал один в пустой коморке, тем краше и назойливее становилась мысль. А пару дней тому на смену нескончаемых сомнений и надежд, откуда-то пришла уверенность. Уверенность, что он забыт. А в худшем случае забыт нарочно, и сколько ни сиди у подоконника, разглядывая улицу – по-видимому, ничего уже не изменится.

Весь день он бесполезно пробродил по городу, и было странное предчувствие. Как в театре. Когда по мере развернувшихся на целый акт пустых и непонятных разговоров с вздохами, чего-то уже поневоле начинаешь ждать.

Вернулся он уже довольно затемно и самое смешное: что-то все-таки произошло. По возвращении он обнаружил на полу записку:

«Скоро к тебе придут. Что бы она ни говорила, ничему не верь».

Он хоть и долго хохотал, но все же подождал ради приличия пару часов, скучая и обгладывая пряник. Прополз с великой неохотой час, прополз другой. Однако же, никто не появлялся.

Весною он приехал к дяде. Для чего приехал, этого он сам не мог порядком объяснить. И еще в поезде предвосхищая соответственный вопрос, насочинил какой-то чепухи про поиски, тщету поисков, про эфемерность и несовершенность бытия, изрядно позаимствовав притом из купленной им биографии какого-то немецкого философа. Дядя, с чрезвычайным интересом выслушав особенно про поиски бытия, кивнул и объявил, что завтра же ушлет его обратно.

Сперва, однако ж, не было билетов. Потом дядя куда-то уезжал, и получилось как-то самое собой, что он остался. Стараясь, впрочем, лишний раз не докучать, он проводил большею частью по знакомым: днем комната и перевод обещанных издательству статей; вечером кухня, карты.

Так, с подражанием беспечности и подработками в театре кой-когда по вечерам прошли июнь, июль. Прошел бы, вероятно, август, когда бы в августе не сделалось того, чего нельзя было нисколько ожидать. Он, впрочем, до конца даже теперь не понимал, что, в сущности, такое сделалось.

Однако ж, было то, что возвращаясь ввечеру по дядином довольно странном поручении, он заглянул к знакомым, где едва лишь он переступил порог, его поспешно вытолкали вон, на лестницу. И уже там на лестнице с прискорбием сообщили, что возвращаться к дяде ему ни в коем случае нельзя. И никуда вообще нельзя. Что нужно тотчас же бежать, поскольку они ищут медальон и думают, что медальон тот у него. Но для чего они так ищут, кто они и что за медальон при этом совершенно неизвестно.

Он, разумеется, немедля объявил, что никуда решительно не едет. И через час уже стоял с Шикскшинским на вокзале. Он хмурился, Шикскшинский же, не прекращая что-то восклицать, носился по всему вокзалу и бегал покупать ему, то бритву, то носки. И наконец, повис на шее, чуть не разрыдавшись.

Наутро оказавшись в городе, он взял пустую комнату внаем и поглядев на кухню, на матрац, с тоскою объявил, что ничего не понимает.

В подобных заявлениях прошли недели две. Слоняясь из конца в конец по комнате, он все твердил, что нужно воротиться и узнать, что все какой-то скверный анекдот, абсурд. Но дни неумолимо шли, а возвращаться было страшно.

Она смотрела на него впритык, испрашивая, добывая взглядом. На губах – подобие ухмылки, под глазами – тень. В глазах тоска и бездна океану.

– Что?.. Что вы говорите?

– Я говорю, пожалуйста, очнитесь. И закройте дверь. Мне кажется, за мной могли следить. К тому же холодно…

– Как понимать следить? Кто… Кто вы такая?

– Сейчас я все вам объясню.

– Что вы хотите объяснить? Мне ничего не надо объяснять. Послушайте…

Он чувствовал, что ничего не понимает.

…Сначала он решил, что, видимо, ослышался. Стучат?

Минуты две он вызволялся из петли. Другие две – отыскивал в карманах ключ. Возился с дверью… А дальше несколько минут как будто вынули из жизни.

Что она сказала? Что она говорит? Что, черт возьми, здесь происходит?..

Мы жили в крайнем доме, у реки. Помню веранду, сад. Помню, что временами было скучно. Сидишь, рассматриваешь воду, облака. Глядишь на ветви, тени на земле. Смотришь, как неспешно катится река. И будто бы перестаешь помалу понимать, что происходит.

По вечерам обычно собирались у огня. Мама играла на рояле что-нибудь или читала вслух. Отец прохаживал по комнате, посматривая на портреты, на огонь, покашливая, будто бы готовил речь, и ковыряя пальцем в трубке. Часто до ночи так и сидели там, словно позируя со скуки для французского романа… Вам, впрочем, скучно может быть? Все это детские, размытые воспоминания, жалобы. Было другое. Пасмурный, осенний день, как и положено всем скверным дням, который все переменилось.

В доме были шум, какая-то возня по случаю гостей. Все бегали по комнатам, роняли стулья. Жалко дребезжали в кухне окна, по которым стукал дождь. Хоть, вероятно, и никто того не слышал. Как ни слышали и стука в дверь, который раз от раза делался все более настойчив.

На пороге стоял странный человек в жабо, который сообщил, что некий граф изволили вернуться после длительного странствия и ожидают чести лицезреть, имеют честь надеяться и прочее, и прочее. Мама мгновенно побледнела. Отец коротко глянул на нее и тоже побледнел. Человек же, с небрежением поклонившись, удалился.

Следующие две недели в доме было невозможно жить.

Днем бесчисленные взгляды, вымученная тишина и в ней отрывный, нарочито громкий выкрик каждой вещи: двери, блюдца. Ночью – бесконечный шепот и шаги.

Затем, когда по исчислении названных недель, вновь появился человек и объявил, будто желает слышать о решении сударыни, мама с усилием отвечала, что муж ее недавно прихворал, но что сама она сердечно принимает приглашение.

Грянули месяцы. За каждый раза два исправно объявлялось, что отец был болен.

Он, впрочем, и правда как-то помрачнел, осунулся. В лице похожие на птиц легли загадочные тени. Мама ездила одна. Что делалось у графа мне, разумеется, откуда было знать. Казалось только то, что мама раз за разом возвращалась все печальней и тревожнее.