Стивен Хантер - Стрелок

Сказать невозможно. Никак невозможно. Это была лишь фотография американского служителя закона середины двадцатых годов, гордого собой и своей преданностью долгу, честного, неподкупного, храброго, готового вступить в перестрелку с кем угодно во имя безопасности простых граждан. По сути дела, это была афиша к фильму «Я, служитель закона», существовавшего только в сознании страны, – и, подобно всем символам, она не собиралась просто так раскрывать свои тайны.

Банкерс-билдинг, Чикаго

Июнь 1934 года

Чарльз договорился с судьей: тот согласился молчать, поскольку известие об отсутствии шерифа могло привлечь преступников. О том, куда он отправляется и чем будет заниматься, Чарльз не сказал никому, кроме своих помощников и своей секретарши, да и им сообщил лишь самый минимум. Два костюма, шесть сорочек и черный галстук Чарльз сложил в чемодан, вместе с остроносыми коричневыми полуботинками, чтобы ходить по воскресеньям в церковь, рабочими штанами, нижним бельем и носовыми платками. А также свою украшенную изысканной гравировкой подплечную кобуру, хотя пистолет он оставил дома. Также Чарльз захватил пять сотен наличными, мелкими купюрами, из «беличьих запасов», которые он втайне от всех откладывал на собственные нужды.

Жена отвезла его на станцию, и даже не в Литтл-Роке; они ехали целый день мимо убогих «гувервилей» [10] « Гувервиль» – трущобы из «домов», собранных из картонных коробок, листов железа и т. п. безработными в годы Великой депрессии (1929–1933), совпавшей с президентством Г. Гувера. , прозябающих в глуши, мимо вспаханных под пар полей, уничтоженных засухой, преждевременно пожелтевших лесов и пересохших ручьев, и конечной их целью был центральный вокзал Мемфиса, где никто не мог случайно его узнать.

Бобби Ли сидел сзади. Он был довольно красивый, с густыми волосами, длинный и гибкий в свои восемь лет; ему следовало бы быть вожаком ватаги. Но вечно спутанные волосы беспорядочно торчали в стороны, рот был полон слюны, стекавшей по подбородку и покрывавшей коркой губы, а язык никак не мог успокоиться, постоянно шаря и катаясь по рту, словно моллюск. И сам Бобби Ли не мог сидеть спокойно – он был все время какой-то скрученный, будто члены его были опутывающими его веревками и он крутился и вырывался, силясь от них освободиться.

– Папа ехать далеко, – сказал мальчик.

– Да, Бобби, – подтвердил Чарльз. – На какое-то время папа ехать далеко. А ты веди себя хорошо и заботься о маме.

– Папа ехать далеко, – повторил Бобби, поскольку отвечать на слова своего собеседника ему было очень трудно.

– Где ты там остановишься? – наконец заговорила Брауни.

– Ну, думаю, сниму где-нибудь студию. Одна комната с раскладушкой. Жить с соседями я не смогу, им не дадут спать мои кошмары.

– Чарльз, тебе нужно лечиться.

– Ты хочешь, чтобы какой-нибудь врач начал расспрашивать меня про мои тайны? Это все война, от нее никуда не деться. Так что мне придется просто потерпеть. Никто не должен заглядывать ко мне в душу.

– Ты даже со мной почти ничем не делишься. Такой замкнутый…

– Ты это знала. Я тебя не обманывал.

– Я надеялась, ты станешь мягче. Но война лишь сделала тебя еще жестче. Ты никогда не смягчишься.

– Папа ехать далеко, – сказал сзади Бобби, и в зеркало заднего обозрения Чарльз увидел, что у сына из носа вытекла сопля, которая, оставив блестящий след, повисла в уголке рта.

Шериф сел на пассажирский поезд до Чикаго. Состав был старый, обшарпанный; черный паровоз своими красками копоти и грязи олицетворял практическую целесообразность. На ходу он извергал кучевые облака дыма – на окружающий мир в целом и на свои собственные девять вагонов в частности, – поэтому ни одно окно не оставалось чистым, повсюду висел запах угля, а в глазах стояли слезы. Состав состоял целиком из вагонов, оставшихся от эпохи до Великой войны; в вагонах пахло плесенью и сыростью, не говоря про пот, кровь и блевотину. Эти древние вагоны повидали много жизни и даже немного смерти. Хорошо хоть, государство разорилось на спальное место в пульмановском вагоне, и Чарльзу не пришлось сидеть всю дорогу в окружении несчастных негров, направляющихся на север в надежде на лучшую долю. Еда в вагоне-ресторане, которую подавали официанты в куртках, когда-то, возможно, и бывших белыми, однако теперь уже определенно не являвшихся таковыми, была вполне сносной, но явно не доходила до легендарных стандартов знаменитых «Панама лимитед», самых роскошных американских экспрессов, регулярно курсировавших по этому маршруту на север из Нового Орлеана вплоть до прошлого года. Великая депрессия делала свое дело, и жизнь становилась труднее, что бы там ни обещал мистер Рузвельт, большие деньги ушли, и вместе с ними – роскошное обслуживание вроде этих золотых экспрессов.

Банкерс-билдинг, по адресу Западная Адамс-стрит, дом 105, где на девятнадцатом этаже из имеющихся сорока одного разместилось Чикагское отделение Отдела расследований Министерства юстиции, представляло собой солидное сооружение; его огромный силуэт заслонял бы солнечный свет на многие мили вокруг, если б рядом не возвышались такие же солидные сооружения, выполнявшие ту же самую миссию. Чарльз уже видел Чикаго, и город не произвел на него впечатления; точно так же, как он видел Лондон, Париж и Майами, и они тоже не произвели на него впечатления. Размеры и масштабы Банкерс-билдинг не имели для него никакого значения, как и его силуэт огромной лестницы, ступеней, по которым мог бы подняться к небесам гигант; сплошь кирпич, с фризами греческих идеалов зарождения цивилизации; часовой, замерший в торжественном карауле над сверкающим бронзой и красным деревом входом с Адамс-стрит.

В сознании Чарльза небоскребы не оставляли следа, как и в сознании тысяч жителей Чикаго, заполнявших улицы второго по размерам города страны. Великая депрессия здесь практически не чувствовалась; облаченные в добротные костюмы и шляпы горожане сновали туда и сюда, не обращая внимания на плотные потоки транспорта, морщились от запаха выхлопных газов тысяч машин, убеждая себя не обращать внимания на безумную суету жизни большого города, в то время как вокруг них, подобно кружащимся индейцам, с ревом проносились по эстакадам поезда по помпезной кольцевой дороге под названием «Петля». Чарльз не терял времени на то, чтобы глазеть по сторонам, глотать слюнки и восторженно ахать. Он был слишком стар для этого. Слишком умудрен опытом. У него на счету имелось слишком много убитых людей. К тому же ему требовалось решить одно дело. И дело это звали Мелвин Первис.

– Мел вам понравится, – сказал Коули после того, как заарканил Чарльза на новую работу. – Он человек порядочный, интеллигентный, храбрый и честный.