Ильгар Сафат - Моя необработанная форма

– А где пятый? – услышал я голос, показавшийся мне знакомым. Я увидел ту самую малолетку, с которой вчера вечером забавлялись мои друзья. Трое из них были уже мертвы, одного, по всей видимости, бандиты найти так и не смогли, а я, находясь между жизнью и смертью, лежал в грязи с отрезанным членом за пазухой. Девчонка подошла к Зомби, он обнял ее за плечи и поцеловал.

– И пятого найдем, сестренка! Найдем! Клянусь тебе! – сказал Зомби и снова поцеловал сестру в лицо, отекшее от синяков и слез, расцарапанное и бледное. – Этого прикончим и займемся пятым! – Горбоносый кивнул, и жуткий тип с клещами опять направил на меня ствол. Еще мгновение, и мои мозги брызнут по песку, они станут десертом для той облезлой псины, побитой камнями, которая лизала кровь моего приятеля пару минут назад. Еще мгновение – и…

– Он меня не трогал! – сказала, наконец, девчонка, и бандиты удивленно переглянулись. – Он был там, но не трогал меня! – Малолетка вывернулась из объятий брата-убийцы и опять отошла в сторону.

Она села в машину, стоявшую чуть поодаль, и до нас донесся ее негромкий плач. Зомби достал сигарету, закурил.

– Что будем делать? – спросил кто-то из бандитов.

– Ты кто такой? – заинтересовался вдруг писун, по вине которого я пару минут назад захлебывался мочой, да и теперь все еще продолжал барахтаться в пахучей луже.

– Какая, к черту, разница? – маньяку, оторвавшему член, не терпелось спустить курок. Его пистолет все еще мелькал у моего обоссанного лица, и в любую секунду из него грозила вылететь свинцовая пилюля.

– Нет, пусть живет, раз невиновен! – скомандовал Зомби, и участь моя была решена. Сердце мое колотилось в груди пудовыми ударами Джо Фрэйзера, казалось, что еще немного, и ребра грудной клетки от этих ударов треснут и разлетятся по пустырю.

– Его нельзя оставлять в живых, – сказал кто-то из бандитов, чье слово, к счастью, не имело большого веса.

– Он не болтливый! Слова не произнес! А станет болтать, мы ему член не под рубашку засунем, а в пасть! – Зомби на прощанье посмотрел мне в глаза, как бы удостоверяясь в том, что я все правильно понял. Это было лишнее, я все понял правильно.

Зомби бросил мне в лицо окурок и пошел к сестре. Меня оставили связанным лежать на пустыре. Через несколько часов нас нашла полиция.

Голодная псина все-таки успела покромсать моих приятелей, но добраться до меня времени у нее, к счастью, не хватило.

Вот такая история произошла на том глухом пустыре, на котором за прошедшие годы почти ничего не изменилось и где я теперь намеревался провести очередную защиту чемпионского титула.

Тут произошло что-то очень важное – я впервые увидел себя в зеркале. Мое внимание привлекла в первую очередь шея, которая была как-то неестественно выгнута и походила на изогнутый шланг. Похоже, я странно косился в массивное, барочного вида зеркало, висевшее на стене, и никак не мог отождествить себя с тем чудаковатым человеком, что в нем отражался. Шея незнакомца, смотревшего на меня из зазеркалья, была обвязана бабочкой, которая сбилась куда-то набок и небрежно висела над воротничком смокинга. Мой вид можно было бы назвать элегантным, будь смокинг немного свежее и чище и если бы он не был так сильно засален и измят. Меня как будто только что вынули из-под одеяла, под которым я провел несколько пьяных ночей. Думаю, что пахло от меня соответствующим образом, как после ночлежки, хотя Годжаев никаким образом этого не выказывал и вел себя учтиво. Доктор, однако, не унимался:

– Вы знаете, я с вами совершенно согласен. Культура – некий психологический избыток, который современному человеку больше ни к чему. В нас должно было развиться нечто такое, что позволило бы распрямиться и мутировать из ползающих ящериц в прямоходящих гомо сапиенсов. В прежние века человечеству нужно было выработать нормы социального общежития, чтобы неандертальцы перестали друг друга ням-ням, кушать. Но теперь это психологическое качество, я думаю, для жителей мегаполисов излишне и даже вредно. Культура больше не нужна, мой друг! Вернее, ее у нас вполне достаточно. Ибо куда нам еще распрямляться и мутировать, не ангелами же, в самом деле, мы собираемся стать. До чего договорились уже: «Человек – это нечто, что нужно преодолеть!» Помните чудака Ницше? Хо-хо! Это смешно!

Никогда прежде я не встречал такого антипатичного собеседника. Едва отдышавшись, Годжаев продолжил:

– Глупое время. Люди поглупели, как говорил классик, прямо на глазах. Думать стало как-то даже неприлично. И при этом все высказываются, резонерствуют. Демонстрируют себя, нисколечко ни в чем не сомневаясь и ничего не стесняясь. На этом фоне хочется замолчать раз и навсегда. Так, наверное, происходит со многими незаурядными умами, подобными вашему. Но тут есть еще и другая проблема. Говорить хочется, а сказать-то нечего. И не к кому обратиться с разумной речью. Что бы ты ни сказал, все окажется либо пошлостью, либо банальностью, что, по сути, одно и то же. И собеседник не впустит в себя твою речь, а вспомнит, что слышал нечто подобное раньше, и даже не постесняется тебе об этом сказать. Людей между людьми не осталось. Их раньше было мало, но теперь, кажется, они и вовсе перевелись. Просто поразительно, как вы, маэстро, в наш банальный век все еще находите темы для романов и слова, чтобы их выписать. Вы – гений!

Беседа наша, казалось, никогда не закончится. Да, собственно, беседы никакой и не было, говорил один доктор Годжаев, причем не умолкая. Его рот не закрывался, противный голос не затихал. Мне же оставалось лишь многозначительно покачивать головой и время от времени с умным видом поддакивать, хотя я давно перестал слушать и был погружен в пьяные грезы. Меня занимал мой двойник в зеркале, с которым, как это ни было противно, приходилось отождествлять себя самого.

Несколько дней я провалялся дома, залечивая раны, но вскоре снова вышел в спортзал и стал колотить своих соперников. Много переносиц я раскрошил на ринге и за его пределами, представляя себе Зомби и тех членов его банды, которых смог разглядеть в то кровавое утро. Пожалуй, единственный позитивный опыт, который я вынес из того случая на пустыре, – это то, что я стал лучше понимать свои инстинкты и больше к ним прислушиваться. Спасло меня (как я понял из слов бандитов) то, что я не болтал лишнего, не скулил, не молил о пощаде, не пытался оправдываться. Мне грозила смерть, и я готов был ее встретить. Люди уважают тех, кто не теряет достоинства перед лицом смерти. Не знаю, как бы я себя повел, займись эти садисты мною всерьез. Против клещей и арматуры особенно не попрешь. Но мне, по счастью, не пришлось никому доказывать свою нечувствительность к боли. Боль – мой наркотик. Мне становится скорее любопытно, чем страшно, когда что-то или кто-то причиняет мне боль. Сталкиваясь с новым ощущением, я пытаюсь разобраться во всех его нюансах. Особенно если это такое резкое чувство, как боль, особенно если это боль чужая, – тогда меня одолевает любопытство, и не терпится узнать, как далеко я могу зайти в своих темных переживаниях. Садизм? Да, разумеется, садизм. Но не только он один.