Марсель Монтечино - Убийца с крестом

— Пошел вон, зараза! — Лиггет погрозил вертолету. — Сгинь!

Вертолет сделал крутой вираж и завис над поляной, футах в пятидесяти от них. Прожектор шарил по траве.

— Боже! — воскликнул Замора. — Совсем как во Вьетнаме!

Лиггет повернул голову.

— Ты что, был во Вьетнаме?

— Нет, — ответил Замора, — но я семь раз смотрел «Взвод», очень похоже.

Лиггет глянул на Голда, который понимающе кивал и улыбнулся в темноте.

Тропинка круто обрывалась вниз, к огромным голым валунам; на них-то и был направлен прожектор. Четверо мужчин начали спускаться, скользя, оступаясь и тихо матерясь себе под нос.

— Староват я для этого, — задыхаясь, пробурчал Голд. — Я всего лишь городской полицейский.

— Вот мы и пришли. — Лиггет направил фонарь на каменную глыбу, выступавшую из скалы. На ней красным были груба намалеваны два креста. Мужчины молча смотрели на камень.

— Это кровь? — наконец спросил Замора.

— Да нет, — протянул Голд.

— Малый, видно, хочет громко заявить о себе, — заметил Лиггет. — Он весьма честолюбив.

— По крайней мере, это единственно возможный убийца, — добавил Ляйтель.

Голд взглянул на него.

— Он пока не уничтожил ни одного еврея.

— Пока что.

Четверо полицейских стояли, уставясь на камень.

— Может, это подделка? — предположил Лиггет.

— Возможно, — отозвался Голд.

— Но ты так не думаешь?

Голд помотал головой, не отводя взгляда от крестов.

Лиггет почесал задницу.

— То-то Гунц будет в восторге!

Все нервно рассмеялись.

Вернувшись, к машине, Голд открыл дверцу и облокотился о крышу.

— Придется ехать в Паркер. Иди тут что-нибудь пойми, когда сам черт не разберет.

Замора был чем-то озабочен и взволнован.

— Джек, погоди чуть-чуть. — Он открыл багажник и вытащил оттуда плоский почтовый конверт. — Сейчас приду. — С этими словами, быстро пройдя между полицейскими машинами, он исчез на тропинке. Через несколько минут появился, смущенно улыбаясь.

— Черт возьми, что ты там делал?

— О Господи, Джек! Ведь там живет Ридли Уимс! — Замора слегка запыхался.

— Ну? И что ты ему отнес?

Замора ответил со смешком:

— Джек, так было надо! Я оставил свою фотографию и краткую анкету.

Анна Штейнер неспешно ссыпала лук-шалот, тимьян и помидоры с разделочной доски в большой, видавший виды котел; покончив с этим, убавила огонь. Она сняла с плиты неглубокую кастрюлю с заранее сваренными капустными листьями, которые до поры лежали в теплой воде, и поставила ее на рабочий стол поближе к внушительному блюду начинки: мясной фарш, рис, рубленый лук и петрушка. Вытащила нежный лист и, орудуя мягкими ловкими пальцами, принялась заворачивать начинку, загибая уголки спорыми движениями маленьких узловатых рук. Это была небольшая седоволосая женщина чуть за шестьдесят, с добрыми голубыми глазами, отличавшаяся цепким умом; на запястье левой руки темнел несмываемый номер — В-27372. Татуировку сделали в Дахау, куда она попала тринадцати лет. Она едва ли думала о том времени, но недавно к ней вновь вернулись ночные кошмары. Даже не кошмары. Скорее — ожившая память. Но что может быть кошмарнее памяти. Последний раз это случилось прошлой ночью. Она кричала во сне и от этого проснулась. Повернулась к Сэмюэлю, но его не оказалось рядом. Она села в постели и через мгновение вспомнила, что Сэмюэль уехал в Седарс-Синай за результатами последних анализов. Чтобы узнать, будут ли ему ампутировать ногу. «Бог мой! — Она представила, как Сэмюэль произносил это, склонив куполообразную голову. — Как много горя приходится на одну жизнь!»

Анна Штейнер разложила нафаршированные голубцы по кастрюлям, щедро полив их соусом из чугунного котла, поставила в духовку, отрегулировала температуру; выпрямилась, вытерла руки. Потом налила, себе чаю и присела, прислонившись к буфету, глядя в большое окно витрины, по которому буквы шли в обратном порядке, что с улицы должно было читаться «Вест-Пик, кафе Штейнер». Понемногу начало светать, и на мгновение Анне почудилось неясное движение снаружи. Она прошла через небольшой зал на шесть столов и припала к темному стеклу. Стояла тишина. Улица была пустынна. Тем не менее ее охватило какое-то дурное предчувствие, очень схожее с недавним ночным кошмаром.

Она снова была в Дахау. Стояло серое холодное утро. Всех девушек из ее барака выстроили на главном дворе. Снег с дождем превращал землю в грязное месиво. Поразительно красивый молодой немецкий офицер в шинели с меховым воротником прохаживался перед шеренгами, указывая рукоятью жокейской плетки на произвольно выбранных девушек. Попавших в это число уводили в город — уводили работать, ублажать солдат в борделях, уводили умирать в душевых-душегубках. Каждый шаг немецкого офицера сопровождался омерзительным чавкающим звуком, когда он вытаскивал ногу из раскисшей глины. Дождевые капли висели на меховом воротнике его шинели. Офицер все ближе и ближе подходил к тому месту, где стояла она. Завыла сирена, вой нарастал, становился все оглушительнее. Немецкий офицер стоял теперь как раз напротив Анны Штейнер. Он повернулся и посмотрел на нее. Он улыбнулся. Он был красив, как киногерой. Он поднял плетку. Он собирался указать на нее.

В этот момент она заставила себя проснуться. Анна Штейнер вздрогнула. Не в ее натуре было предаваться таким мыслям. Она была оптимисткой, и стакан ей казался всегда наполовину полным. Она даже нашла бы, что вспомнить хорошего о тех годах. Когда посетители замечали ее клеймо и отпускали замечания по этому поводу, она всегда отвечала, что немецкий народ сам по себе не плох, да вот правительство сошло с ума. Она могла бы рассказать и о светлых мгновениях, которые запечатлелись в памяти куда острее, чем ужасы тех лет. Немецкий доктор, с участием касавшийся ее лица во время осмотра. Солдат-гестаповец, накинувший на нее драное завшивленное одеяло, когда ее трясло от холода в открытом фургоне. Мрачные и гневные лица жителей родного Будапешта, высыпавших на улицы, когда евреев гнали к вокзалу.

«Ах, — запричитал бы Сэмюэль, — ты просто ненормальная! Ты, потерявшая родителей, трех братьев из-за этого зверья, готова умиляться над каким-то солдатишкой, швырнувшим тебе грязное тряпье! Вот уж подвиг, достойный воспевания!» Сэмюэль бы долго в изумлении тряс головой, но она-то знала, как он ценит ее яростный оптимизм, как это придает ему сил. Ибо сам Сэмюэль был сломлен лагерями. Он дожил до прихода американцев, но лучшее, что в нем было, не уцелело. Они встретились там, в Дахау, после освобождения. Сэмюэль являл собой ходячий скелет с ввалившимися щеками, впалой грудью, потухшим взглядом. Нельзя сказать, что сама она выглядела иначе, но в ней кипела такая исступленная жажда, такая железная решимость выжить. И Анна тянула его за собой — волокла от края могилы — в мир, в жизнь. Он был настолько слаб, что не мог сам есть — она держала его голову и кормила с ложечки, таская еду из столовки. Когда кости чуть обросли мясом, на нее стали обращать внимание американские солдаты; она вовсю кокетничала с ними и смеялась над поверженной Германией, а потом бежала к Сэмюэлю с шоколадом и сигаретами, которыми те ее угощали.