Т. Паркер - Лето страха

— Я хочу тебе сказать что-то, Рассел. Я не позволю, чтобы все это сошло Мартину с рук. Я позабочусь о том, чтобы он заплатил за жизнь Элис. Не знаю пока, как и когда, но я сделаю все, чтобы это случилось.

— Езжай за мной, — сказал я.

Мой отец, в джинсах и со старым «Ремингтоном-870» в руках, уже стоял на крыльце своей хижины, прежде чем я успел заглушить мотор. Стоял в центре — в ореоле желтого света, исходящего от лампы над дверью.

Я дождался, когда сзади меня остановится «крайслер». И лишь тогда вышел из машины. Сделал знак Эмбер оставаться на месте, а сам, похрустывая гравием, направился по дорожке к отцу.

Тысячи стрекочущих сверчков издавали странное, беспрерывное, исходящее отовсюду жужжание. Лошади шаркали ногами в темноте загона.

Ступени были влажны и мягки, когда я поднимался по ним. Большое сильное тело, черные волосы, слегка тронутые сединой, глаза, сделавшиеся от долгой работы на ранчо властными и настороженными, загнутые книзу непрощающие губы человека, успевшего узнать, что такое разочарование... — омываемый желтым светом лампы, мой отец выглядел чужаком, пришельцем из другого мира.

— Привет, пап.

— Привет, Расс.

— Понимаешь, проблема возникла.

— Я уж вижу.

Он прислонил винтовку к стене, пожал мне руку, обнял. От него исходил запах человека, который только что очнулся ото сна. Глянув поверх отцовского плеча, я увидел в окне машину Эмбер.

— Папа, что с твоим дробовиком?

— Это все Полуночный Глаз нагнал на меня страху. Старею, наверное. Тебя-то что принесло в такой час? Или с Иззи что стряслось?

— Она сейчас с Коррин и Джо. С ней все в порядке.

— А в машине та, о ком я подумал?

— Ага. Кто-то пытался убить ее. Вместо нее пристукнули ее сестру. Она совсем обезумела от страха и нуждается в убежище.

Он взглянул на машину, потом снова на меня.

— Потому что они снова попытаются сделать это?

— Вероятно.

— Ну так загоняй этот чертов «крайслер» в сарай и проводи ее в дом.

— Спасибо, пап.

— А что еще мне остается-то?

Он взглянул на меня подчеркнуто спокойно и пытливо.

— Это не то, о чем ты подумал, пап, — сказал я.

В отделанной сосновыми досками гостиной я рассказал отцу о случившемся. Разумеется, я не все сказал ему и, уж конечно, опустил даже намек на свое собственное присутствие в доме Эмбер в ту жаркую ночь третьего июля. Не мог бы никогда я признаться ему в этом. Слушал он почти спокойно, хотя наверняка понимал, что это уже отредактированная версия случившегося.

Эмбер устроилась в уголке дивана, с покаянным видом скрестив руки и ноги. Ее платиново-белокурый парик вдруг показался на фоне скромной обстановки хижины донельзя нелепым. Она почти не открывала рта.

Ближе к часу, когда ночь казалась наиболее глубокой, мой отец приготовил себе солидный кофейник, который должен был бы помочь ему продержаться до утра. Мы договорились: спать они будут по очереди. Он показал Эмбер вторую спальню. Потом я прошел с ней до машины, из которой она взяла вещи.

В сарае стоял запах гниющего дерева, плесени и машинного масла, однако сарай был очень чистым. Чистота — пунктик отца.

Эмбер открыла багажник и посмотрела на меня.

— Я взяла все, что Марти собрал у... Элис. Улики, доказательства... пакетики всякие, отпечатки пальцев, снимки, его записи. Все лежит здесь. Я даже сама толком не знаю, что это такое. Просто подумала, тебе может пригодиться...

— Бог ты мой, Эмбер...

— Я сделала что-нибудь не так?

Я немного покопался в содержимом картонной коробки. Там оказались: пластинки с отпечатками пальцев: дюжина, а может и больше, пакетиков с волокнами и волосами, кусочками краски, образцами почвы; портативный магнитофон, с которым он скорее всего ходил по месту происшествия и записывал найденные вещи; одна кассета без упаковки; стопка «полароидных» снимков: аккуратная пачка фотографий, сделанных обычным фотоаппаратом. Была даже записная книжка, содержащая перечень всех этих улик. В коробке также оказалось несколько папок, которые в окружных полицейских участках используют под досье, некоторые — пустые, тогда как в других находились бумаги. Я открыл одну из них. «Личное дело сотрудника управления шерифа Рассела Монро, 1976 — 1983».

— А что, Эмбер, неплохая работа.

— Все это он возит в своей машине, — сказала она. — Пожалуйста, забери это себе. Он сказал, что нашел эту кассету в моем магнитофоне, в ночь, когда Элис... умерла.

Я сунул пленку в боковой карман пиджака.

По пути к дому положил коробку в багажник своей машины. Отец, теперь одетый, сидел в кухне за столом, попивая свой кофе.

Я проводил Эмбер в маленькую спальню. На тумбочке у кровати стояла лампа, отбрасывавшая теплый свет на противоположную стену из сучковатых сосновых досок.

— Можно мне задать тебе вопрос? — спросила она.

— Конечно.

— Ты полюбил меня больше, когда подумал, что я умерла?

Вопрос удивил меня и вызвал чувство неуверенности. Я не знал, что ответить, но тем не менее мне удалось остаться спокойным. Казалось, в маленькую комнату проникла глубокая тишина ночи и окутала нас.

— Нет, — сказал я.

Эмбер смотрела на меня, пока снимала парик и выпускала на свободу свои роскошные волнистые каштановые волосы. Они упали ниже плеч. И снова я был поражен, как был поражен раньше, но никогда так сильно, как сегодня, — до чего же Эмбер похожа на Изабеллу! И в тот момент, когда собственные волосы наконец окутали ее, мне показалось: в тусклом свете хижины Эмбер излучает сияние.

— Спасибо, — сказала она. И одарила меня тем самым взглядом, что проник с сотнями продуктов в биллион домов, тем взглядом — невинным и в то же время чувственным, приглашающим, нет, даже умоляющим тебя принять участие в том, что тебе предлагается, убеждающим тебя в том, что эта сделка, как бы к ней ни отнеслись окружающие, была и навсегда останется заговором только двоих.

Что она прочитала в моих глазах, мне так и не суждено узнать.

— Пожалуйста, — сказал я. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Рассел.

Я зашел в «Морской ресторан», заказал две порции виски и два пива, уселся у окна и стал смотреть на проходивших мимо людей. Над берегом начинал сгущаться предрассветный туман. Я следил, как постепенно он распространяется над береговой линией, над пляжем, над набережной, как растекается по Прибрежному шоссе, окутывает здания, подбирается к Океанскому проспекту, хоронит под собой уличные фонари, укрывает мужчин, и женщин, и младенцев в колясках, бродяг и уличных псов, голубей и чаек, прячущихся от людского глаза, кошек, эвкалипты и бугенвиллеи, парковочные столбики, таверну «Хеннеси», художественный салон, магазин по продаже солнцезащитных очков, патрульную машину, развернувшуюся и поехавшую направо по шоссе, тротуар, и трещины на нем, и пробивающиеся сквозь него растения. И, хотя туман подкрался совершенно неслышно, я был не единственным, кто осознал его появление. Словно по мановению палочки дирижера возникла случайная всеобщая пауза, какой-то провал в сознании каждого на этом оживленном летнем тротуаре. Туман обволакивал лица, и люди замедляли шаг, как бывает это в фильмах, когда герои разом замедляют шаги или останавливаются совсем, словно реагируя на мощную невидимую психическую стремительную атаку, разом обрушившуюся на них, ни о чем не подозревающих. Что-то промелькнуло в выражениях их лиц в тот самый момент, какой-то вопрос. Муж взглянул на свою жену; жена взглянула на мужа; влюбленные прижались еще крепче друг к другу; одиночки обернулись, чтобы бросить взгляд через плечо, неожиданно перешли на другую сторону улицы, остановились и принялись оглядываться по сторонам. И на всех лицах — один и тот же вопрос: "Что это было? Я? Кто-то другой? Кто? Или все же я?" И точно в то же самое мгновение оркестр, игравший в глубине ресторана, оборвал свою песню, и рухнула тишина — один из редких моментов, когда замирают все разговоры, когда тишина именно обрушивается, чтобы напомнить нам: тишина была — вначале и тишина будет — в конце. Тишина пронзает все вокруг подобно тайне, которую никто не хочет разгадать. На каждом лице возникло мерцание страха. Страх каждого слился в общий страх. Казалось, выражение лица каждого обнажает чрезмерность всех наших претензий, дерзкую наглость утверждения, что жизнь всегда — и со следующим ударом пульса — будет такой же веселой шуткой, какой притворяется сейчас.