Т. Паркер - Лето страха

Мне хочется сказать, что, пока мы поднимались по крутой, извилистой дороге, именуемой Тропой Красного Хвоста, я ощущал людей, живших в разбросанных вокруг домах, своими соседями, чувствовал родство с ними и верил в то, что мы создали прекрасную общину, если вообще может существовать такое понятие, как «община».

Неожиданно я задал себе вопрос: а не выбрал ли Полуночный Глаз это место исключительно из-за его близости к моему дому, не хотел ли таким образом показать мне, что с необычайной легкостью может нанести следующий свой удар именно здесь, чуть ли не на заднем дворе моего дома?

Безличных жертв вообще не бывает, но в каждом из обитателей этого каньона есть частица меня самого. И в этом смысле Глаз рассчитал правильно: я почувствовал ответственность за каждого из них. И — желудком ощутил непередаваемый ужас, когда представил себе жуткую картину разгрома «Дворца избалованных любимых животных». Его владельцы — Элси и Леонард Штейн — очень добрые люди. Помогают всем, кто просит их. И как-то нам помогли — взяли на себя заботу о любимой собачке Изабеллы, когда мы уезжали в Мексику.

Почему-то, поднимаясь по крутой дороге, я вспомнил — со всей отчетливостью, — что миссис Штейн носила на шее цепочку с маленькой звездой Давида.

Многое можно сказать о благодати забвения, хотя я действительно почти ничего не забыл из того, что увидел во «Дворце» по адресу — 1871, Тропа Красного Хвоста, Лагуна-Бич, в два часа тридцать пять минут пополудни, в среду седьмого июля. Не забыл, нет. Разве что... несколько отредактировал. Организовал. Выстроил.

Я и по сей день помню каждую деталь этого страшного преступления, хотя едва ли эти воспоминания могут оказаться полезными в жизни — скорее вредными.

Время от времени та или иная деталь — например, настенный календарь в прихожей с изображенной на нем июльской собачонкой (болонкой), к которому прилипли кусочки человеческого мозга и закрыли даты 17, 18, 24 и 25 июля, — выскальзывает из памяти и ее приходится загонять обратно, как сбежавшую кобру в коробку. Но бывает, хоть и редко, что эти детали умудряются выбраться наружу все сразу. И тогда меня охватывает отчаяние.

Так что потерпите немного, мы вместе вспомним некоторые трагические картины, похороненные в моей памяти, но порой оживающие с неумолимой силой. Я так и унесу их с собой в могилу.

Такую, например, как тело женщины (Элси Штейн, пятидесяти одного года от роду), распластавшееся, словно куча лохмотьев, в углу приемной за письменным столом — лицом вниз, череп размозжен и опустошен, цепочка по-прежнему на шее, но золотая звезда утопает в красно-черной луже, по которой от крутящегося на потолке вентилятора пробегает легкая рябь. Все это освещено настольной лампой, продолжающей гореть днем.

Или такую, какая застыла в первой комнате слева по коридору, на двери которой написано — «Только для очень важных крошек», где прямо в центре на полу сложены в виде треугольного колодца тела маленьких собачек, а на вершине — пудель и миниатюрная такса. Шпиц выпал из общей конструкции и откатился в сторону... Сладковатая смесь запахов мочи и крови кружит голову.

Или такую... какая открывается в комнате под названием «Кошкин дом». Шесть обитательниц ее — две полосатые, одна сиамская, две ситцевые и одна черная — распростерлись в углу с такой кошачьей грацией, что, если бы не их размозженные головы, можно было бы подумать, что они — спят, а не расстались со своими шестью, а может, и с пятьюдесятью четырьмя жизнями [7].

Или такую... которая возникает перед домом, где над дверцами выстроившихся в ряд собачьих конур — шести по одной стороне от цементной дорожки, шести по другой, — висят, подобно сохнущим на цепочках полотенцам, более крупные собаки, избитые, сочащиеся кровью. Шлепок каждой капли крови о цемент слышен отчетливо и тут же отдается эхом. Все капли сливаются в узенький ручеек, и он бежит по водостоку, что прорыт вдоль каждого из рядов, и забивает невидимыми красными и черными частицами осадка круглые зарешеченные отверстия, в которые упираются водостоки.

Или такую... какая открылась нам в притулившемся под эвкалиптами, непосредственно за конурами, желтом домике, приземистом и изящном, с крыльцом, украшенным анютиными глазками и гвоздиками, растущими в горшках. Дверь в него распахнута настежь, а в спальне — лицом вниз — лежит, раскинув руки, подогнув под себя тонкие белые ноги, голый Леонард Штейн (ему всего лишь пятьдесят шесть лет) и все еще сжимает длинноствольный револьвер тридцать восьмого калибра. От его головы тянется слегка мерцающая, удивительно ровная цепочка черных муравьев, которые исчезают с награбленной добычей в щели между половицами.

Или такую... какая явилась нам на кухне, в узком пространстве между стеной и холодильником. Собачка-полукровка Дорси чудом избежала бойни и теперь, одинокая, жалобно скулит. Дрожащую, несчастную, с немалым трудом рукояткой половой щетки извлек из щели не кто иной, как мужественный Мартин Пэриш, чуть ли не шепотом оповестивший всех, что эти звуки сведут его с ума.

Впрочем, в этой ситуации все прекрасно понимали состояние Мартина, ненадолго вынырнувшего из гнетущей пучины смерти и столкнувшегося с очумелыми воплями единственного оставшегося в живых существа.

Или такую... как — большая людская толпа, собравшаяся часом позже у ленты, натянутой полицией поперек дороги от мирта к тополю, обозначившей границу между живым миром и местом преступления. На лицах людей — один лишь страх, ибо все они прекрасно понимают, что именно произошло по другую сторону ленты. Мрачны и подавлены старые, невзрачные супруги. Мальчик, лет десяти, горько плачет и беспрестанно повторяет один и тот же вопрос: где сейчас Тигр и как он чувствует себя? Его мать — застыла в безмолвной позе ужаса, одна рука прижата ко рту, как бы сдерживает готовый вырваться крик, другая лежит на светлой, цвета бледных кукурузных рылец, голове сына.

Или такую... изумившую меня, как — масса моложавых женщин и пожилых мужчин, в синих майках с надписями «ГРАЖДАНСКАЯ ГРУППА ПОДДЕРЖКИ» и личиком Кимми Вин на груди, портативными рациями в руках. Совершенно явно, каждый из них понимает, как ненужно, как второстепенно, как нелепо, как абсурдно их участие в этой группе поддержки и как сильно, хотя и без их вины, бьет по нервам окружающих само их присутствие. На их лицах без труда можно прочитать страдание и стыд, смешанные со слабо искупляющей их бездействие решимостью лезть на рожон, стоять до конца, сделать все, что в их силах, пусть даже не более того, как стать свидетелями собственного великого бессилия и признать, что путь их в этой битве — бесцелен потому, что от них отвернулся Господь, который — как они верили — должен был бы поддержать их.