Калеб Карр - Алиенист

– Да, – пробормотал я. – Действительно.

Сара медленно вернулась к доске, а затем совершила поразительную вещь: взяла мелок и, не раздумывая, записала на левой ее части все, что я сказал. Ее почерк совсем не походил на аккуратные буквы Крайцлера, но в остальном выглядел вполне уместно.

– Он реагирует на циклический эмоциональный кризис, изводивший его всю жизнь, – уверенно произнесла Сара, откладывая мелок. – Иногда обострения настолько сильны, что приходится убивать. И то, которое случится через три недели, может быть худшим.

– Допустим, – согласился я. – Но я не помню значимых святых дней в конце июня.

– Значимых далеко не для всех, – поправила меня Сара, открывая календарь. – А вот для него…

Она протянула мне раскрытую книгу, я скользнул взглядом по странице и увидел дату: «Воскресенье, 21 июля – Иоанн Креститель». Глаза мои застыли.

– Большинство церквей уже не отмечают этот день, – тихо сказала Сара. – Но…

– Иоанн Креститель… – прошептал я. – Вода!

– Вода, – кивнула Сара.

– Бичем, – все так же шепотом продолжил я, внезапно проведя параллель, хоть и непрямую, но явную. – Джон Бичем…

– О чем ты? – переспросила Сара. – Единственного Бичема, которого я смогла обнаружить в Нью-Полсе, звали Джорджем.

Теперь настал мой черед подойти к доске и взяться за мелок. Постучав им по квадрату, обозначенному ФОРМУЮЩЕЕ НАСИЛИЕ И/ИЛИ СЕКСУАЛЬНОЕ ДОМОГАТЕЛЬСТВО, я начал сбивчиво объяснять:

– Когда Яфету Дьюри исполнилось одиннадцать, на него напал… изнасиловал… человек, работавший с его братом. Человек, которого он считал своим другом, человек, которому доверял. Этого человека звали Джордж Бичем. – При этом имени Сара слабо вскрикнула и поднесла руку ко рту. – Теперь, если Яфет Дьюри после всех убийств действительно берет себе фамилию Бичем, чтобы начать новую жизнь…

– Разумеется, – сказал Сара. – Он сам становится мучителем.

Я энергично кивнул:

– И в таком случае – почему именно Джон?

– Иоанн! – воскликнула Сара. – Очиститель!

Я хохотнул и сделал пометки в соответствующих участках доски.

– Это, конечно, пока лишь домыслы, но…

– Джон, – сказала Сара, аккуратно осаживая меня. – Вся эта доска – один сплошной домысел. Но тем не менее это работает. – Я отложил мелок и, обернувшись, увидел, что она просто сияет. – Теперь видишь, да? Мы должны сделать это, Джон, – мы просто обязаны двигаться дальше!

И, разумеется, мы двинулись дальше.

Так начались самые тяжелые и невообразимые двадцать дней моей жизни. Зная, что Айзексоны не смогут вернуться в Нью-Йорк раньше вечера среды, мы с Сарой взвалили на себя задачу истолковать и записать все данные, которые собрали за неделю, чтобы детектив-сержанты быстрее вошли в курс дела. Следующие несколько дней мы провели вдвоем в штаб-квартире, размышляя над фактами и – на менее очевидном уровне, который боялись признать сами, – стараясь воссоздать тот дух, что раньше царил в этих стенах, чтобы отсутствие Крайцлера не казалось таким невосполнимым. Все, что так или иначе было связано с Ласло, само по себе исчезло или расползлось по укромным местечкам, а стол его задвинули в угол, чтобы оставшиеся можно было вновь составить кругом – разумеется, меньшим, но мне хотелось бы называть его тесным. Ни мне, ни ей эти перестановки не приносили удовольствия, но нам, по крайней мере, удалось не впасть в уныние. И, как всегда, главнейшим для нас оставалась собранность: пока мы сосредоточивались на двух основных целях – предотвращении очередного убийства и поимке убийцы, – мы понимали, что без труда справимся с самым болезненным и запутанным в этом переходном периоде.

Однако мы отнюдь не вымарали Ласло из памяти – напротив, имя Крайцлера несколько раз всплывало в наших разговорах. Мы старались понять, какие выверты и повороты сознания происходят в голове нашего друга после смерти Мэри. Естественно, все эти разговоры неизменно касались прошлого Ласло; и в одной из таких бесед с Сарой, раздумывая над тяготами воспитания юного Крайцлера, я почувствовал, что меня больше не гнетет та последняя вспышка ярости, когда Ласло решил выйти из дела. Поэтому во вторник утром, ничего не сказав Саре, я отправился к Крайцлеру домой.

Я предпринял эту прогулку, отчасти чтобы увидеться со Стиви и Сайрусом, но главным образом мне хотелось загладить те трещины и неловкости, что остались между нами с Ласло при расставании в Беллвью. К счастью, я застал моего старого друга в похожем настроении: ему тоже хотелось все между нами исправить, хотя он по-прежнему был тверд в своем решении не возвращаться к расследованию. О смерти Мэри он говорил тихо, и я понимал, насколько тяжелым грузом легла на его сердце эта трагедия. Но гораздо больше, показалось мне, угнетала его утрата веры в себя – преимущественно она и не позволяла ему вернуться к охоте. Пожалуй, это был чуть ли не второй раз в жизни (первый я наблюдал за неделю до нашего визита к Джессу Поумрою), когда Ласло так сильно сомневался в верности своего суждения. И пусть я не соглашался с необходимостью такого самобичевания, трудно было ставить это ему в вину. Всякий человек должен нащупать собственный способ справляться с такой утратой, и долг настоящего друга здесь – посильно облегчить бремя. Так что я лишь пожал руку Ласло и принял к сведению его непреклонное намерение не возвращаться к работе, хотя решимость его крайне меня опечалила. Мы попрощались, и я в который раз недоуменно вопросил себя, как нам удастся продолжить дело без него; однако я еще не успел даже выйти из его парадного дворика, а мысли мои вернулись к нашему следствию.

Насколько я смог уяснить за те три дня, что предшествовали возвращению в город Айзексонов, поездка Сары в Нью-Полс подтвердила многие наши гипотезы о детстве убийцы. Саре удалось отыскать несколько человек, знавших Яфета Дьюри, и те подтвердили – к их чести, довольно удрученно, – что мальчик действительно терпел множество насмешек из-за своего ужасного лицевого тика. В школе (где, как уже давно предположил Маркус, чистописанию обучали по системе Палмера), равно как и в те редкие разы, когда он появлялся с родителями в городе, Яфета частенько окружали сверстники, состязавшиеся в увлекательном спорте: кто смешнее и точнее изобразит ужасный тик несчастного мальчика. А тик этот, как вспоминали теперь повзрослевшие мучители, был не обычной судорогой: лицо Яфета дергалось так сильно, что глаза и рот оказывались чуть ли не на месте ушей, как будто мальчику невыразимо больно и он всякий миг готов разрыдаться. Тем не менее казалось – и действительно было странно, – что он никогда не пытался дать сдачи своим обидчикам, ни разу даже не огрызнулся на издевки детей. Он просто не обращал на них внимания и занимался своим делом, а потому через нескольких лет детям Нью-Полса просто надоела эта забава. Впрочем, этого времени явно оказалось достаточно, чтобы навеки отравить душу Яфету, уже привыкшему сосуществовать с человеком, никогда не устававшим третировать его, – собственной матерью.