Артур Хейли - Город Воров

До предела уставший, совершенно опустошенный, Эйнсли глубоко вздохнул, собирая все силы, чтобы с честью пройти через эту пытку.

С того самого дня на прошлой неделе, когда он окончательно убедился, что Синтия виновна не только в сокрытии улик против Патрика Дженсена, но и в гибели собственных родителей, Эйнсли продолжал четко выполнять свои служебные обязанности, но это была четкость робота. Он понимал, разумеется, что некоторые вещи ему никак не переложить на чужие плечи — показания перед большим советом были одной из них. И все равно, впервые за все время службы в полиции, ему больше всего хотелось сейчас выйти из зала, чтобы кто-нибудь другой встал на место свидетеля.

В последние несколько дней, забитых работой и событиями, в голове у него была полная сумятица. Вечером в прошлую пятницу, когда окончательно стало ясно, к чему пришло его расследование, им овладела безграничная тоска. Его мысли и чувства, разумеется, были сосредоточены на Синтии… Синтии, столь желанной когда-то… Синтии, чья житейская мудрость столько раз восхищала его… Синтии, которую он привык считать цельной натурой… Конечно, позже он узнал о другой Синтии, той, у которой украли детство, а потом ребенка, которого она никогда в жизни не увидит.

Конечно, порой его преследовали дурные предчувствия. Эйнсли отчетливо помнил, как укололо его смутное ожидание недобрых вестей, когда месяц назад он попросил Руби Боуи порыться в содержимом коробок, доставленных после убийства из дома Эрнстов. Он уже тогда знал, что Дойл его не совершал, и странная мысль о возможной причастности Синтии промелькнула у него. Он ни с кем этой догадкой не поделился, потому что сам не мог поверить, а чуть позже полностью отмел ее. И вот теперь это уже была страшная правда.

Как ему теперь поступить? Собственно, выбора и не оставалось. Как ни сопереживал он прошлым страданиям Синтии, как ни готов был понять ее ненависть к родителям, он никогда не оправдал бы убийство, а потому он сделает сейчас то, что велит долг, какую бы боль это ни причинило ему самому.

Впрочем, среди хаоса, царившего в его мыслях и чувствах, в одном он был теперь совершенно уверен. Сегодня же вечером он скажет Карен: «Все, с меня довольно! Это было мое последнее дело».

Но пока Эйнсли предстояло сосредоточиться и ответить на вопрос прокурора.

— …Расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы стали участником расследования.

— Меня назначили командиром специального подразделения по расследованию серийных убийств.

— Эрнстов считали жертвами этого же серийного убийцы?

— Поначалу да.

— А позже?

— Позже возникли серьезные сомнения.

— Посвятите нас в их суть.

— Нам, то есть следственной группе, стало казаться, что убийца только пытался выдать свое преступление за одно из серийных, но до конца не преуспел в этом.

— Вы говорите о «следственной группе», сержант, но ведь на самом деле вы оказались единственным детективом, кто не поверил, что Эрнсты пали жертвой серийного убийцы, не так ли?

— Да, мэм.

— Скромность похвальна, сержант, но не перегибайте палку, — сказала Монтесино с улыбкой. Заулыбались и некоторые из присяжных.

— А теперь ответьте, — продолжала Монтесино, — правда ли, что после того, как в беседе с вами непосредственно перед казнью Элрой Дойл отрекся от причастности к убийству Эрнстов, вы продолжили расследование и пришли к выводу, что именно Синтия Эрнст спланировала преступление и наняла наемного убийцу?

Эйнсли был неприятно поражен такой постановкой вопроса.

— Простите, но вы опускаете чересчур много…

— Сержант Эйнсли! — резко оборвала его Монтесино. — Я попрошу вас отвечать просто: да или нет. Если вы не поняли вопроса, стенографистка может повторить вам его из протокола.

— Не надо, я понял вопрос, — покачал головой Эйнсли.

— И каков же ответ?

— Да.

Он понимал, что вопрос был сформулирован чудовищно некорректно. В нем обходились молчанием слишком многие факты, он заранее представлял обвиняемую в невыгодном свете. Будь это обычный суд, адвокат уже вскочил бы с места и вынес протест, который был бы удовлетворен любым судьей. Но в том-то и дело, что на заседаниях большого совета протесты невозможны, потому что ни представители защиты, ни сами подсудимые туда не допускаются. А в данном случае Синтия Эрнст вообще не знала, что происходит, по крайней мере, так хотелось думать обвинению.

Перед присяжными большого совета прокуроры были вольны излагать известные факты по своему усмотрению. Обычно они старались ограничиться лишь абсолютно необходимым минимумом информации. В ход пускались всевозможные приемы, чтобы ускорить рассмотрение дела, одним из них воспользовалась сейчас Монтесино.

Эйнсли уже приходилось давать показания перед большим советом, и эта процедура с первого раза пришлась ему не по душе. Он знал, что другие офицеры полиции считали процедуру большого совета необъективной, вопиющим нарушением принципа беспристрастности правосудия.

Как ни торопила ход дела Адель Монтесино, опрос свидетелей и ответы на вопросы присяжных растянулись на два часа. Малколм Эйнсли давал показания без малого час, после чего его попросили покинуть зал, но не уезжать на случай, если потребуется повторный вызов. Он не слышал показаний других свидетелей — присутствовать на заседаниях от начала до конца разрешалось только присяжным и представителям обвинения.

Чтобы объяснить присяжным мотив главного преступления, в котором обвинялась Синтия Эрнст — ее давнюю ненависть к собственным родителям — была вызвана Руби Боуи, она явилась на заседание в элегантном бежевом костюме, на вопросы отвечала просто и толково.

Руби рассказала, как обнаружила секретные дневники Эленор Эрнст. Она дала подробный отчет об их содержании и как раз собиралась затронуть тему беременности Синтии, когда Монтесино, которая явно дала себе труд внимательно ознакомиться с дневниками, остановила ее и попросила прочитать один из отрывков вслух.

«Иногда мне удается перехватить взгляды, которыми окидывает нас Синтия. Мне чудится в них неприкрытая ненависть к нам обоим… Порой мне кажется, она и для нас затевает что-то, вынашивает месть, и тогда мне становится страшно. Синтия очень умна, куда умнее нас обоих».

Руби ожидала, что после этого ей зададут вопрос о беременности Синтии и рожденном ею ребенке, но Монтесино лишь сказала:

— Благодарю вас, детектив, это пока все.

Позже, когда Руби поделилась своим недоумением с Малколмом Эйнсли, тот только криво усмехнулся.

— Монтесино — старая лиса. Она понимает, что история о том, как Синтия забеременела от собственного отца, может вызвать к ней излишнее сострадание. Обвинению это совершенно ни к чему.